Дни моей жизни. Воспоминания.

   Кроме домов театральных, одним из первых домов, где я начала бывать в Москве и откуда, как из озера, вытекают по всем направлениям речки, много у меня завязалось знакомств, из которых некоторые превратились в дружбу -- длящуюся и до сего дня, -- был дом Софьи Петровны Кувшинниковой. Это была художница, жена доктора Кувшинникова. Но никогда почему-то не говорилось: "бывать у Кувшинниковых", а всегда: "у Софьи Петровны", так как первой скрипкой в их супружестве была она. Это была женщина интересная. Некрасивая, с лицом настоящей мулатки, с вьющимися -- только не такими жесткими, как у негров, -- черными волосами и живыми темными глазами, с великолепной фигурой, она была известна всей Москве. Когда я стала бывать у нее, ей уже было лет под сорок. Она писала красками (и очень хорошо, даже выставляла свои работы, главным образом цветы), прекрасно играла на фортепиано, в молодости носила мужской костюм и ходила с ружьем на охоту, а позже ездила с художниками на этюды в качестве полноправного товарища, не обращая внимания на сплетни и пересуды. Она соединяла с большой смелостью жизни и суждений старомодную благовоспитанность манер и скромность речи; это был очень занятный контраст.

   Больше того, она сохранила какую-то институтскую наивность, уживавшуюся в ней рядом с жоржзандовскими идеями очень мирно, как, впрочем, и у большинства жоржзандовских героинь... Она говорила иногда двусмысленные вещи, не подозревая этого, и если это случалось в присутствии ее мужа, то он только с упреком восклицал: "Софья Петровна!"

   ... -- Мы берем молоко от нашего пристава... То есть, конечно, не от пристава, а от его коровы...

   -- Софья Петровна!!!

   --Что я такое сказала?!

   Рассеянность ее была феноменальна. Она брала билет в железнодорожной кассе:

   -- Пожалуйста, билет второго класса.

   -- Куда, сударыня?

   Возмущенная его нескромностью:

   -- Какое вам дело?

   Извозчиков она нанимала:

   -- Извозчик, туда и обратно -- сорок копеек! (Не говоря, куда "туда"...)

   Надев сама себе ботики, она рассеянно говорила:

   -- Мерси...

   У нее была забавная манера здороваться: она сильно, по-мужски, встряхивала руку собеседника, потом, продолжая держать его руку в своей, отодвигала его и, пристально оглядев его критическим взглядом с головы до ног, выражала свое мнение, не стесняясь, точно перед ней неодушевленный предмет:

   -- Посмотрите, Левитан, в ней что-то грезовское.

   Или:

   -- Он напоминает древнего германца. Только грубее еще.

   Или:

   -- Ей не хватает красок, а то была бы очень мила... и т.п.

   Говорила она вообще повелительным тоном, голову носила очень гордо и ходила грудью вперед, широким шагом.

   Для своего поколения это была женщина незаурядная.

   Жила она в прямом смысле "у черта на куличках". Та местность, где стояла Мясницкая полицейская часть, при Алексее Михайловиче была сплошным болотом, где, по поверью, водились не только лихие люди, но и "нечистая сила", и называлась она "Кулижки", "у чертей на кулижках", что потом переделали в "кулички". При этой части находилась скромная квартира казенного врача -- эту должность занимал ее муж Дмитрий Павлович. Часть была трудная, недалеко от Хитрова рынка -- этой зияющей раны Москвы, притона всех отверженных, впоследствии уничтоженного. Во двор поминутно привозили пьяных, буйных, раненных ножом или избитых до потери сознания.

   А за стенами докторской квартиры об этом легко было забыть. Квартиру С.П. себе устроила оригинально: там было всего 4 комнаты, не особенно большие, но очень высокие. Комната Дмитрия Павловича, убранная со спартанской простотой, затем столовая, в которой стояли простые лавки, кустарные полки, солоницы, висели шитые "рушники" -- словом, все было "в русском стиле". Просторная гостиная и, наконец, комната С.П., переделенная на две -- но не вдоль, а поперек, так что вышли комнатка внизу и комнатка наверху, куда вела маленькая витая лесенка, как на пароходе. В нижней комнате, задрапированной на манер персидского шатра какой-то восточной тканью, было очень уютно сидеть на огромной тахте в полумраке и слушать музыку и пение, доносящиеся из гостиной, наверху, в образовавшейся каютке, была ее спальня, где жили она и ее ручной журавль, баловень, ходивший за ней всюду, как собачка по пятам, танцевавший под музыку и клевавший тех, кого почему-нибудь невзлюбит. Еще в доме были два красавца сеттера -- любимцы Дмитрия Павловича. Дмитрий Павлович был человек молчаливый, терпеливый. На взгляд, роль его сводилась к тому, что обыкновенно, пока в гостиной пели, читали или флиртовали, он сидел с приятелем, таким же молчаливым, как он, у себя за шахматами, а часов около двенадцати входил в гостиную и приглашал: "Прошу закусить, господа". За ужином продолжал оставаться немногословно гостеприимным. Ужин был всегда скромный, но вкусный, и С.П. с гордостью хвалила Д.П., подчеркивая гостям, что "хозяйка" -- он, а не она.