Дни нашей жизни

— Позвольте, позвольте! Что значит — добиться об­щезаводского планирования по обязательствам? Комсомольцы могут горячиться, на то они и комсомольцы, но мы-то должны рассуждать государственно! Перевыпол­нение плана — дело энтузиазма. Это черта социализ­ма... кто же будет возражать! Но добровольные обя­зательства общественности вводить в план предприятия как обязательные?! Это же нелепость!

Катя Смолкина вскочила и широко развела руками:

— Убейте меня, не понимаю! А что же у нас пред­приятие — не социалистическое, что ли? И что же это за обязательства, которые необязательны?

Но Любимов уперся: не пойду к директору с такой чепухой, не допущу такого решения. Спор продолжался долго, голоса повысились, все устали, сбились с делово­го тона, и Воробьев потерял нить руководства заседани­ем. Был момент, когда он потерял и власть над собою.

Карцева напомнила:

— Собрание решило этот спор, Георгий Семенович, вы напрасно об этом забываете!

— Собрание нигде не записало такого решения, — раздраженно ответил Любимов.

И тогда Воробьев стукнул кулаком по столу:

— Да черт возьми, неужели вы не поняли до сих пор, что оно записано даже в итогах голосования! В бюллетенях записано! В том, как вас чуть-чуть не про­валили!

Любимов переменился в лице, сквозь зубы сказал:

— Если так, делайте что считаете нужным.

И потом уже не открывал рта до конца заседания. А наутро понес в партком заявление.

— Ну хорошо, допустим, я был резок, — сказал Во­робьев, внутренне продолжая злиться. — Но как мне с ним работать, если он гнет свое, ни с чем не считаясь?

— А ты его научи считаться, — сказал Диденко. — На то ты и партийный руководитель.

— Не знаю, — буркнул Воробьев. — Видимо, я очень плохой руководитель. Пока со стороны смотрел — все ясно было. А как сам взялся — между пальцев потекло. И никак не найду стержня, вокруг чего все бы верте­лось... Работаю с утра до вечера, а воз ни с места.

— Уж и ни с места, — с улыбкой сказал Диденко. — Знаешь, Яков Андреич, что тебе нужно? Отдохнуть, успокоиться, погулять вечерок — вот и все! Гляди, как похудел с тех пор, как начальством стал! А ну, пошли вместе, пройдемся до трамвайного кольца, подышим.

Они вышли в безветренную тишину весеннего вече­ра, и оба разом изумленно огляделись и глубоко вдох­нули теплый воздух. Небо было ясно, только два легких облачка бежали по нему, и одно будто догоняло другое, но никак не могло догнать. Молодые клены, посажен­ные у ворот завода несколько дней назад, выделялись в неярком свете вечера каждой веточкой, каждым лист­ком, и видно было, как на одних листочки свернулись и вяло поникли, а на других уже воспрянули и бойко распрямили свои зеленые ладошки.

Диденко, вопреки обыкновению, шагал медленно. Воробьеву не хотелось заговаривать с ним. Вечерняя благодать пробудила в нем мысли о Груне, и ему стало грустно, — встречаться им становилось все труднее, по­тому что теперь он был на виду, а короткие встречи в цехе, на людях раздражали обоих, вызывая взаимные упреки и обиды. Боясь огорчить ее, он никогда не по­зволял себе высказаться до конца, но разве ее клятва не изменять памяти мужа и жить только ради дочки не превратилась в формальность, в ложь? В конце кон­цов, Груня цепляется за свою клятву только потому, что боится оскорбить Ефима Кузьмича, боится разбить ореол почтительного восхищения, который окружает ее в цехе. Когда-то это было прекрасно, а стало фальшиво. Воробьеву не хотелось думать о Груне плохо, а мысли приходили злые, обидные, и ему было жаль, что они непрошено лезут в голову... А вечер так хорош, и так славно было бы зайти к ней сейчас, ничего не опаса­ясь, и позвать: белые ночи, Груня, пойдем, побродим!

— Ты женат? — неожиданно спросил Диденко.

Воробьев отрицательно мотнул головой, а про себя подумал: знает!

— Почему?

Воробьев молча пожал плечами.

— Ты парень молодой, ладный, женщины тебя лю­бят, наверно. Ну и ты их... так? В молодости это хо­рошо. А жена — друг и помощник — еще лучше. Устой­чивость в жизни дает.

Диденко помедлил и добавил:

— Впрочем, в этом ты и сам разберешься.

Воробьев так и не вымолвил ни слова. Диденко неспроста затеял этот разговор, — наверное, что-нибудь прослышал. Судачат о нем и Груне на заводе? Возмож­но. Ведь вот недавно, когда Воробьев узнал, что слу­чилась какая-то беда с Валей Зиминой и обвиняют в этом Гаршина, он решил поговорить в открытую с Гаршиным. Тот пришел мрачным, без обычных шуточек (таким он и ходил последнее время, что было всеми за­мечено). Но на вопросы Воробьева Гаршин рассмеялся и дерзко ответил: «Я прямо в толк не возьму — цех у нас или монастырь? Два раза проводил девушку, и уже в грешники попал! А кто и впрямь грешен, те судят!» Он подмигнул, искоса наблюдая, как смутился Воробь­ев. Намек ясен. И нет ничего мудреного, что слухи до­шли до Диденко. Признаться ему? Посоветоваться?

Только что Воробьев собрался с духом, чтоб при­знаться и посоветоваться, как Диденко заговорил сам, и как будто уже о другом: