Дни нашей жизни

Одним из таких «случаев» был Торжуев. После ус­пеха Ерохина Торжуев ходил мрачнее тучи, с неделю притворялся равнодушным, а потом все-таки перенял у Ерохина и метод крепления, и новые резцы, приналег на выработку и стал день ото дня повышать ее. О том, что происходит у него в доме, говорил весь цех: Тор­жуев поссорился с «божьим старичком» и отделился от него. Белянкин не разговаривал ни с ним, ни с доче­рью, а в цехе стал еще тише и все жаловался на здо­ровье да на годы. К концу месяца Торжуев выполнил около двух норм, а в следующем месяце, оставив дале­ко позади Ерохина и Лукичева, выполнил норму на три­ста пятьдесят процентов. Качество он давал, как всегда, отличное, а если кто-либо подходил поглядеть, какими методами он добивается успеха, злился и покрикивал:

— Проходи, проходи, не в театре!

Настал день, когда в цехе появился плакат: «Привет стахановцу С. М. Торжуеву!» Торжуев стоял перед пла­катом и грыз мундштук трубки. Воробьев нарочно подо­шел и остановился рядом.

Торжуев повернулся к нему и сказал с наглой ух­мылочкой:

— А все-таки пришлось тебе меня на стенку вешать!

— А мне приятно уважать тебя, Семен Матвее­вич, — сказал Воробьев. — Виси себе на здоровье хоть круглый год.

Наглая ухмылочка, которую Торжуев силился удер­жать, превратилась в тусклую, виноватую улыбку.

— Захочу и буду, — хрипло сказал он и пошел прочь — нарочно вразвалку, грызя мундштук и вызы­вающе поглядывая на встречных.

Воробьев смотрел вслед и думал, что на ближайшем профсоюзном собрании обязательно предложит выбрать Торжуева в президиум, пусть посидит перед народом да поразмыслит... Всю дрянь из него нескоро вытрясешь, но вытрясти можно. А Ерохин сказал на партгруппе: «Хорошо, что Торжуев за ум взялся, только на первом месте я его не оставлю... политически не могу оста­вить!»

Это очень занимало Воробьева, но все ж главным для него был сейчас спор с Любимовым — непрекра­щающийся, молчаливый спор. С того дня как Любимов взял назад свое заявление, между ними установились сдержанно-вежливые отношения. Любимов не избегал разговоров с Воробьевым, даже подчеркнуто советовал­ся с ним, но всем своим видом показывал, что снисхо­дит до этого только в интересах дела, — пусть ссорятся те, у кого есть время. В эти дни Любимов прояв­лял свою власть чаще, чем когда бы то ни было, и сно­ва взял в свои руки повседневное руководство цехом, но Воробьев остро чувствовал, что руководит он не так, как надо, что спор, начавшийся в партбюро, должен быть доведен до конца.

В том ли все дело, чтобы новые сроки обязательно ввести в план?

Чем больше раздумывал Воробьев, тем яснее он по­нимал, что не только в этом дело. Как руководить про­изводством в новых условиях, когда творчество стало делом коллектива, а не только талантливых одиночек? По-старому будто бы и нельзя? Иные нужны методы, иные отношения начальников и подчиненных. Если кол­лектив творчески решает важную задачу, он не может делать это самотеком, он вправе требовать, чтоб ему помогли руководители, чтоб они это дело организовали, спланировали и обеспечили.

В этом была суть спора. И этой сути Любимов не по­нимал. Только ли он один?..

Как бы там ни было, на партийном собрании все решится. Вопрос назрел, и в своем докладе директор должен будет дать на него прямой ответ. А если он сам этого не сделает, — собрание заставит.

Воробьев понимал — именно ему, в содокладе о ра­боте коммунистов-турбинщиков надо будет задать тон прениям. И он тщательно готовился к предстоящему от­крытому спору.

С уважением и волнением перебирал он брошюры, фотографии и записные книжки, заполненные стара­тельным почерком Ефима Кузьмича. Старик бережно хранил их под ключом, завернутыми в чистую, но уже пожелтевшую бумагу, и только на днях допустил до них Воробьева. Все эти материалы Ефим Кузьмич при­вез с первого Всесоюзного совещания стахановцев. Про­исходило совещание тогда, когда Воробьев еще бегал в школу, — в ноябре 1935 года; Ефим Кузьмич был на совещании делегатом. Совещание собралось через три... нет, через два с половиной месяца после рекорда Ста­ханова. Да, 30 августа Стаханов вырубил 102 тонны вместо 7 тонн по норме. Через три дня Дюканов выру­бил 115 тонн, 19 сентября кузнец Бусыгин ставит свой рекорд в кузнице, а Кривонос на железной дороге...

А 14 ноября в Кремле собираются стахановцы со всех концов страны. И Сталин говорит, что стахановское дви­жение — наиболее жизненное и непреодолимое движе­ние современности. Он обращается к горсточке первых стахановцев, — зал полон, но это все-таки не больше, чем горсточка среди миллионов людей, еще очень дале­ких от нового движения. Он говорит — и отчетливо видит, что завтра поднимутся новые тысячи и сотни тысяч лю­дей... Он видит не только тех, кто тогда, в 1935 году, ставил новаторам палки в колеса, но и тех, кто и сего­дня порой мешает Воробьеву, Воловику, Смолкиной, По­лозову и многим другим.

— Ой, как хорошо! — звонко вскрикнула за дверью Ася Воловик.

— Правда? — радостно спросила Груня.