Дни нашей жизни

Воробьев прислушался. Ему было интересно, что хо­рошо и что радует Груню, — какой бы ни был пустяк, он переставал быть пустяком оттого, что занимает ее. Через стенку доносилось постукиванье каблучков — Гру­ня вертится перед зеркалом, примеряя новую блузку.

— Как тебе идет, Грунечка! Ну так идет, так идет!

— А знаешь, что человеку идет больше всего, Ася? — вдруг звучно откликнулась Груня. — Счастье! Человеку идет быть счастливым. Тогда он и красив и хо­рош.

«Как это верно!» — изумленно подумал Воробьев. Мысль Груни была сродни тому, что навеяло на него чтение, — давнее совещание и пленило его именно ощу­щением счастья — большого народного счастья.

Потом в наладившуюся, все более радостную жизнь ворвалась война. В конце концов, за то и шла кро­вавая борьба — быть на земле счастью или не быть. Отстояли. Быть ему! Быть! И сейчас — разве не для то­го же мы торопимся, трудимся с таким напряжением, сжимаем все сроки?.. Как будто бы и наваливаем сами на себя новые трудности, а ведь разобраться, так все потому же — для себя, для всего народа.

Человеку идет счастье... Спроси сейчас Груню, в чем ее счастье? Она скажет — вон оно там, в соседней комнате. Спроси меня, скажу — Груня. Но только ли в этом наше счастье? Раньше в романах писали: укрылись от всего света и счастливы вдвоем. А нам даже дико подумать об этом. Ни я, ни Груня ни от чего другого не откажемся. Наоборот, сейчас, когда мы вдвоем, нам все стало еще нужней, еще интересней, и сил как будто прибавилось.

Он вспомнил Груню такой, какой увидел ее впервые. Фрезеровщица Клементьева завоевала первенство по цеху, и Воробьев пошел знакомиться с нею, но долго не смел приблизиться.

Груня работала, и лицо у нее было сосредоточенное, ясное и необыкновенно красивое. И ее движения были спокойны, ловки и необыкновенно красивы своей точно­стью и плавностью. В такт движениям Груня слегка шевелила полными, румяными губами, словно шепотом управляла станком: «Вот так! А теперь, милый, вот так! Еще немножко! Хорошо!»

Воробьев был тогда членом цехового комитета, ему было поручено руководить распространением стаханов­ского опыта. Собравшись с духом, он подошел к Груне и попросил ее побеседовать с молодыми работницами.

Груня вздернула губу и спросила, блеснув глазами: «А я что ж, по-вашему, старая?»

Воробьев смутился, но все-таки нашел ответ: «На­оборот. Я думаю — молодой на молодых повлиять лег­че».

Груня захотела посмотреть, кого ей придется учить, и возле каждой работницы постояла, присматриваясь. Воробьев ходил с нею и тоже смотрел на работниц, а еще больше — на Груню.

«Фрезеровщицы неплохие, но еще не понимают, что к чему, — сказала Груня, закончив осмотр. — Учить бу­ду, если вы их сами приведете и тут же постоите. Для дисциплины. А то какой я им учитель? — Она лукаво усмехнулась: — К тому же при вас гораздо интересней!»

Много позднее Груня призналась, что давно примети­ла Воробьева и сердилась: другие глаза пялят, а этот ходит-ходит мимо и даже не посмотрит... Поведение Груни показалось Воробьеву озорным и вызывающим. Но когда он привел к ее станку учениц, Груня встрети­ла их робко, даже растерянно. «Спасай, милый, — умо­лял ее взгляд, — сам задумал такое мученье — теперь выручай!» От волнения она и слова сказать не сумела. Воробьеву пришлось самому рассказать молодым фре­зеровщицам о работе Клементьевой. Пока он говорил, Груня справилась с собой и затем неожиданно хорошо, обстоятельно и продуманно объяснила девушкам все, что им следовало узнать и понять.

Перебирая эти милые подробности первого друже­ского сближения с Груней, Воробьев припомнил, что и другие стахановцы в первые минуты робели, но скоро подавляли смущение и учили людей непринужденно и умно. Да и что удивительного? Груня кончила семи­летку. Никитин и Пакулин — студенты техникума. На­заров кончил двухгодичные курсы мастеров социалисти­ческого труда. Ерохин учится в вечернем вузе... Все они привыкли читать газеты и книги, вести записи и конспекты в кружках, выступать на собраниях...

«Так и руководить-то ими надо по-новому, — вос­кликнул Воробьев, мысленно возобновляя спор с Люби­мовым. — Я вас спрашивал о стиле управления и орга­низации труда. Я вас спрошу снова, порезче. Я вас за­ставлю все договорить до конца!»

Он встал и размялся несколькими сильными взмаха­ми рук. Ему было очень весело от предвкушения зло­го и решительного разговора. Он чувствовал себя воору­женным, голова его была ясна, он знал, чего хочет, и знал, что прав.

Выйдя в столовую, он потряс руку Аси, обнял Гру­ню, позвал стариков, оторвав их от четвертой партии в шахматы, вышел во двор, чтобы кликнуть Галочку и Рацию. Рация выскочила откуда-то из-за угла и с раз­бегу бросилась на него, радостно лая. А за нею выеха­ла Галочка на плечах Воловика.

— Ох, Яша! — воскликнул Воловик, спуская на землю девочку и глубоко дыша. Он был возбужден и даже, кажется, немного пьян.

— Ну как? — вглядываясь в него, спросил Воро­бьев. — Вижу, хвалили?

Воловик отмахнулся, как-то странно улыбаясь: