Дни нашей жизни

Ему очень хотелось оглянуться на ту, глазастую. Во­ображала! Он отошел довольно далеко, прежде чем по­зволил себе оглянуться. Три девчонки опять сцепились под ручки и удалялись, пружиня на каблучках тонкими ножками. Вот чудачки, не идут, а приплясывают. На таких-то каблучищах! Цацы и есть.

Больница была уже совсем близко, ожидание томи­тельной и неизбежной канители вытеснило мысли о трех девчонках. Неужели опять придется подниматься в па­лату? Кешка часто приходил справляться о здоровье матери, но терпеть не мог навещать ее. Было что-то стыдное в том, как его обряжали в белый халат с бол­тающимися тесемками, как разворачивали его скромные гостинцы, проверяя, не принес ли он чего-нибудь недо­зволенного. И совсем уж стыдно было пробираться че­рез огромную палату к дальней койке, где лежала мать. Женщины со всех коек пялили на него глаза, а потом встревали в разговор с глупыми вопросами: «Сынок? А с кем же он остался? Неужто с малышами сам управ­ляется?» Но больше всего Кешка не любил ходить в боль­ницу из-за томительного чувства жалости и нежности, какое возбуждала в нем мать. Выглядела она здесь сов­сем не так, как дома. Да и не разглядывал он ее дома; обычно бочком проскальзывал мимо, пока она не на­шла повода для воркотни или не надумала послать его за чем-нибудь. И была она там или притупленно-молчаливой, утомленной, или раздражительной и придир­чивой. Теперь она стала какая-то блаженная, гладкая, кроткая, и, о чем ни заговори, плакала. Увидав Кешку, она норовила при всех обнять и поцеловать его, без конца расспрашивала о малышах и обязательно всучи­вала ему пакетик со всякой снедью, сбереженной от зав­трака и обеда, — кусок пирога, вареные яички, масло. Она не верила, что они сыты, и упрашивала Кешку при­вести хоть разок младших. Однажды он привел их, предварительно отмыв щеткой с мылом так, что они ревмя-ревели. Пуговицы он заставил их пришить все до одной, кричал на них, что на фронте солдаты приши­вают сами и вообще он не нанимался к ним в няньки. Мать сразу приметила, какие они невероятно чистые и аккуратные, заставила их рассказать, как все было, смеялась и опять всплакнула. И, конечно, все больные впутались в разговор, и даже санитарки подошли по­вздыхать. Делать им больше нечего. Бабы!

Вот Карцева — та не стала бы реветь чуть что. Кар­цева, конечно, тоже женщина, но все-таки чувствуется, что фронтовик, офицер. И Катя Смолкина не стала бы ахать, та скорее отлает так, что будь здоров!

В больничной раздевалке было пусто. Толстая гарде­робщица в белом халате дремала у своей загородки.

— За Степановой, на выписку, — робея, сказал ей Кешка.

— Сынок? — поинтересовалась, зевая, гардеробщица, неохотно поднялась, задрала голову к лестнице и неожиданно зычным голосом крикнула в пролет: — Ма-ня-а! За Степано-во-ой пришли-и!

Maть вышла нескоро. Сперва она мелькнула на лест­нице в голубом халате и спадающих тапочках. Сопро­вождавшая ее санитарка взяла у Кешки авоську с ве­щами и куда-то увела мать боковым коридором. Они очень долго возились там. Мать вышла одетою уже во все свое, она даже шерстяным платком повязалась, хо­тя на улице теплынь.

— И лучше, а то продует с непривычки! — одобри­ла гардеробщица. — А какой сынок у вас хороший. Са­мостоятельный.

Мать, быстро взглянув на Кешку, твердо сказала:

— Да.

И взяла Кешку под руку.

Теперь, когда она была на ногах и одета как всегда, она показалась Кешке располневшей и отдохнувшей. Лицо у нее стало гладкое и белое, глаза ясные, добрые, рука тоже белая, мягкая и ласковая. Рука эта сжала и погладила Кешкины пальцы.

— Замаялся без меня, Кеша?

— Ну, чего там... А ты потолстела, мам.

— Отоспалась я, сынок. И меня все витаминами пич­кали. Глюкозу иголкой вливали. Доктор говорил: заез­дилась, матушка, совсем заездилась. Пользуйся слу­чаем — отдыхай!

— Ну и правильно, — солидно сказал Кешка. Его поразило это слово в устах доктора: заездилась. А ведь и впрямь она ни сна, ни покою не знала. Что такое по­сле работы хозяйничать да за детьми следить, это он теперь узнал. А ведь она еще и мыла, и стирала, и об­шивала всех. Кешке впервые пришло в голову, что она могла бы быть не такой раздражительной и сварливой, если бы снять с нее хоть немного забот и огорчений. Мало ли он сам доставлял ей неприятностей!

— Уж как меня выхаживали, как заботились, — медленно шагая рядом с сыном, хвастала Евдокия Пав­ловна. — Если б я только не тревожилась, как вы там без меня... Сплю-сплю, и вдруг как подбросит меня: дети!

— Не одних ведь оставила! Слава богу, не малень­кий.

— Ох, Кеша!

— Да чего в самом деле! Ну, пойдем быстрее. Или трудно?

Ему было стыдно идти с нею под руку. Все смотрят и думают: кто такие? Почему она держит его, как ма­менькиного сына? Когда попадались встречные, он на­рочно повышал голос и говорил про больницу или спра­шивал мать, не кружится ли у нее голова.

— Будто ты — и не ты! — удивлялась Евдокия Пав­ловна.

Уже у самого дома она обессилела и присела во дворе на скамью. И сразу набежали соседки, кто с рас­спросами, кто с рассказами.