Дни нашей жизни

Так они ходили под Кенигсбергом — рука в руке, быстрым, ладным шагом. Город лежал еще в дымящих­ся развалинах, а дачные пригороды уцелели, по гладким шоссе унылыми колоннами брели пленные, у походных кухонь толпились немецкие дети, из курортного зала, где каждый вечер выступала бригада московских арти­стов, доносились родные мелодии, от которых там, дале­ко-далеко от дома, сладко щемило сердце. Они ходили по чужим, немилым дорогам, опьяненные только что достигнутой трудной победой, и своей неожиданной встречей, и предчувствием мирной ослепительной жизни, которая вот-вот наступит. Как ей было легко тогда, после тяжких лет воинского труда, затаенного горя и женского одиночества! Как ей вдруг поверилось, что счастье — вот оно, тут... Они бродили среди людей, искали и не находили уединения, пока Гаршин не устро­ился один в большой, безвкусно обставленной комнате с добродетельными изречениями на ковриках и множе­ством аляповатых безделушек. Одно было хорошо в той комнате — окна на море, и деревья под ними, деревья, тянувшие в комнату свои ветви с молодыми глянцеви­тыми листочками. Аня до сих пор помнит минуту, когда она остановилась у окна и ей вдруг почудилось, что это — счастье, что она услышит сейчас какое-то про­стое, нежное слово, и каждый листочек зашелестит для нее, и лунная дорожка на недвижной воде сама ляжет под ноги — хоть иди по ней... И то чувство обиды и горечи, когда все обмануло ее, — не те слова, не то на­строение, и эта грубоватая торопливость, с которой он стремился к цели, даже не думая о том, чтобы сделать их встречу красивой... Это ли протрезвило Аню? Или намеки товарищей на сестру из медсанбата? Или вос­поминание о другом человеке, с которым все получа­лось именно так, как просило сердце, о человеке, кото­рого не забыть? Быстро и без оглядки, как всегда, когда принимала важные решения, Аня прервала законный отдых, выпросила в штабе новое задание и уехала, оста­вив Гаршину короткую, неясную записку.

Опираясь сейчас на его сильную руку, она старалась вернуть беспощадный строй мыслей, оторвавших ее от Виктора под Кенигсбергом, но тот строй мыслей не воз­вращался, а вместо этого упорно думалось, что столько лет прошло с тех пор, а счастья так и не было, и уже тридцать два, и доколе же глушить, подавлять себя?..

На Неве было гораздо светлее, и небо оказалось прозрачно-серым, а не черным, как виделось с ярко освещенного Невского, — белые ночи еще не начались, но их приближение уже сказывалось. Нева лежала в гранитной оправе — серовато-белая, с поблескивающи­ми озерами воды, выступившей поверх оседающего и подтаивающего льда. Гуляющий на просторе ветер ря­бил эту воду и овевал Аню, вырывая из-под шапочки прядки волос.

— Скоро ледоход... Как давно я не видала ледохо­да на Неве!

— Обязательно пойдем смотреть. Уж я послежу, когда он начнется.

Гаршин стоял рядом с нею — высокий, ладный, в бе­кеше, которая очень шла ему, и в белой кубанке на­бекрень. Такой, как есть?.. Ну и надо принимать его таким, какой он есть, не ждать от него невозможного.

— Какой ветер!

— Вы озябнете, Аня, давайте я вас согрею.

Он широко распахнул бекешу и полою прикрыл ее, крепко прижав к себе. Не возражая, она искоса погля­дела на него и поразилась взволнованному и нежному выражению его лица. Но в ответ на ее взгляд он улыб­нулся, и в этой улыбке мелькнуло самодовольство.

— Вам бы пережить что-нибудь сильное, — сказала она. — Тогда, наверное, вы стали бы очень хорошим.

— А я так уж плох? — с шутливой обидой спросил он, крепче обняв ее. — Вы все критикуете меня, Анечка, критикуете, критикуете, а ветер поет совсем о другом, и ветер прав.

Он запрокинул ее голову и поцеловал ее долгим по­целуем. От тепла давно неиспытанной ласки было труд­но оторваться.

— Подождите, Витя... Подождите. Я хочу спустить­ся вниз.

Выскользнув из нагретой бекеши, она сбежала по гранитным ступеням. Мягкий, пористый лед возле сту­пеней местами уже потрескался. Разлившаяся в не­скольких шагах от берега вода отсюда, снизу, казалась черной и очень холодной.

— Я попробую, какая вода.

В порыве веселого безрассудства она шагнула на лед...

— Аня, да вы что! — испуганно вскрикнул за ее спиной Гаршин.

— А мне хочется, — отозвалась она и твердыми, лег­кими шагами прошла по качающемуся, потрескивающе­му льду, опустила пальцы в студеную воду и, наслаж­даясь своей смелостью, задорно крикнула: — Холодню-щая! Купаться не советую!

В тот же миг лед затрещал сильнее, две сильные руки подняли Аню... раздался гулкий, угрожающий треск...

Гаршин выскочил на площадку лестницы, поставил Аню на ноги, прижал ее спиной к холодной стенке округлого выступа и, больно стиснув в ладонях ее голову, начал целовать ее побледневшее лицо и губы:

— Сумасшедшая... Дразнишь?.. Нарочно?.. Я те­бя люблю, мы немедленно поедем ко мне, слышишь?

С силой оттолкнув его, она взбежала по ступеням наверх. Села на гранитную скамью, заправила под ша­почку растрепавшиеся волосы. Пусто было на набереж­ной, пусто и холодно. Аня почувствовала себя одинокой и потерянной, хоть плачь.