Дни нашей жизни

Я повис в воздухе. Так про меня говорили другие. Бабушка говорила: «Вопрос касательно Мики висит в воздухе». Я не знал, как это, но атмосфера была напряжённой, и я действительно ощущал себя подвешенным. Взрослые спрашивали, с кем я хочу остаться: с бабушкой или с дядей. Я не хотел никого обижать и отвечал, что не знаю. В конце концов, бабушка поставила точку в этом вопросе. Она сказала, что у неё уже был один инфаркт и она не уверена, что успеет вырастить целого человека, а обрекать меня на потерю второй раз — жестоко.

Так я начал жить с дядей, которого называл просто Слава, и его другом. Хотя друг появился не сразу. Сначала всё улеглось: прекратилась суета, со мной перестали разговаривать незнакомые, но очень серьёзные люди, прошло состояние подвешенности, и новая жизнь мягко превращалась в привычную. Тогда друг и появился: высокий, аккуратный, даже причёсанный, совсем не подходящий для дружбы с моим дядей, признававшим только один вид штанов: которые с дырками на коленях.

— Это Лев — мой друг, — сказал мне Слава. А потом ему: — Это Мики — сын моей сестры. Вам придётся ужиться вместе. Выбора у вас нет.

Имя Славиного друга показалось мне глупым. Лев… Если тебя так зовут, то ты просто обречён отпустить бороду и стать писателем.

Но выбора не было, и я пожал руку, которую Лев мне протянул, своей маленькой ладошкой пятилетнего человека.

ИСКУССТВО БЫТЬ ХОРОШИМ ЧЕЛОВЕКОМ И МНОГО ДРУГИХ ИСКУССТВ

Так мы стали жить втроём. Но звучит это более дружно, чем обстояло на самом деле. Я общался со Славой, Лев общался со Славой, Слава общался с нами двумя, а я и Лев никак не взаимодействовали друг с другом. Я не был против Льва, но не знал, о чём с ним поговорить.

Слава же, будучи графическим дизайнером и вообще человеком творческим, много всего показывал и рассказывал. Например, учил меня рисовать пропорциональное лицо у человека. Я расчерчивал свой корявый овал по академическим правилам рисования, но мой головоног всё равно не становился больше похожим на человека. А Слава воодушевленно нахваливал мои рисунки, хотя понятно было, что руки у меня растут из того же места, откуда и у нарисованного мною существа.

Ещё у него были старый патефон и куча пластинок с музыкой 60-х — 80-х годов. Он включал мне The Beatles, Queen, Led Zeppelin, Дэвида Боуи и свою особую гордость — Монтсеррат Кабалье. Мне эта певица совершенно не понравилась, и я сказал:

— Не ставь эту пластинку, она так воет на ней.

— Не богохульствуй, — ответил мне Слава.

Я не понял, чего не делать, но почувствовал, что сказал что-то не то.

Слава спросил:

— Какие песни тебе нравятся больше всего?

Я указал на пластинку с Queen. И дядя широко улыбнулся:

— Сейчас тебе понравится Монтсеррат, друг мой.

Из залежей пластинок он вытащил ту, которую не включал мне раньше. На ней было написано: «Barcelona». Это я потом прочитал, когда научился читать по-английски, но тогда, в свои пять лет, я мог только непонимающе смотреть на неё.

Начало песни показалось мне рождественским, но вскоре лёгкая музыка перешла в торжественную. И так же вскоре начала затихать. Затем — чистый мужской голос. Тот, который я слышал на другой пластинке — Queen. За ним — голос той женщины, вдруг переставший казаться мне утомительным. Я задержал дыхание, но это была лишь вершина айсберга, только первые, самые слабые незнакомые мне ранее ощущения. Взрыв в моей груди случился чуть позже — когда их голоса слились в один. Я не понимал, что со мной происходит. Почему можно начать дрожать от песни?

Я поднял глаза на Славу

— Что это?

— Искусство.

От Славы я узнал, что у искусства тысяча проявлений. И что дрожать можно не только от музыки. От картин можно замирать, от фильмов — плакать, от мюзиклов — смеяться. Мы ходили в музеи, театры, на оперу и балет. На нас там всегда косились.

Во-первых, другие посетители (особенно театров) считали, что маленьких детей нужно водить только на постановки вроде «Курочки Рябы», а балет «Дон Кихот» мне не понять. Они опасались, что в самые сокровенные минуты их единения с искусством я начну шуметь, возиться и проситься в туалет. Но я высиживал все три балетных акта, даже не пикнув.

Во-вторых, косились из-за Славы. Ошибочно полагать, что в «приличные» места Слава ходил «приличным». Перед выходом они всегда спорили об этом со Львом.

— Может, ты хотя бы наденешь что-нибудь не дырявое? — говорил Лев.

— А какая разница? — спрашивал Слава.

— Это же театр.

— Всё ещё не слышу причин надеть что-то другое.

Так они и спорили, пока время не начинало поджимать. Лев закатывал глаза, а Слава упирался как баран. Я скучал в коридоре, одетый, кстати, «как полагается».

Лев каждый день выглядел так, будто собрался в театр. Он носил только белоснежные рубашки: с галстуком — на повседневность и с бабочкой — если торжественный случай. Театр считался как раз таким. А ещё костюм: чёрный или тёмно-серый, и «никаких полосочек, клеточек и узоров». Я считал, что внешний вид Льва очень подходит к его имени. Не хватало только тросточки, бороды и профессии писателя.