ДНИ ПОРАЖЕНИЙ И ПОБЕД

На мой взгляд, тактически поражение путчистов было обусловлено двумя обстоятельствами. Во-первых, их глубоким неуважением к собственному народу и особенно к политическим оппонентам. Знаю, в среде тех, кто выступал за силовое решение, была распространена легенда, что все демократы по своей природе трусы, стоит только хорошенько стукнуть кулаком по столу, как они разбегутся по норкам и затихнут. То, что в Москве и Питере ничего подобного не произошло и путч натолкнулся там на массовый протест и сопротивление, было для гэкачепистов неприятнейшим сюрпризом. По состоянию на 19 августа 1991 года ничего в российской или советской истории не давало оснований надеяться, что это сопротивление не будет жестоко подавлено. Заговорщики были явно к этому готовы. Дело оставалось за малым: кто непосредственно возьмет на себя ответственность за масштабное кровопролитие, массовые репрессии, кто организует и заставит действовать войска, посадит самого надежного, доверенного, решительного генерала на передовой танк, поручит ему лично подавить сопротивление. Короче, кто сумеет переломить совершенно естественную инерцию силовых структур, не желающих оставаться крайними. Такого человека среди руководителей переворота не нашлось. Отсюда – колебания, непоследовательность, стремление переложить ответственность друг на друга, пробуксовка военной машины. Да, в этом есть логика: склероз социалистической системы зашел очень далеко, искусство перекладывания ответственности за все последние годы было доведено до совершенства. И это отнюдь не способствовало появлению решительных людей у силовых рычагов. Но велик и элемент случайности: присутствие в нужный момент в нужном месте какого-нибудь Варенникова или Макашова вполне могло радикально изменить ситуацию.

Во всяком случае десятки тысяч москвичей, собравшихся у Белого дома 20 августа 1991 года, при известии о готовящемся штурме не имели никаких оснований полагать, что все не кончится кровавым месивом. Как это было двумя годами раньше в Пекине на площади Тяньаньмэнь, где трупы убирали бульдозерами. И, прекрасно понимая это, – все же пришли. Потому что не захотели быть бессловесными марионетками, потому что ценили и хотели отстоять свою свободу. Пожалуй, впервые с августа 1968 года я почувствовал, что имею полное право гордиться своей страной и своим народом.

Утро 20-го у Белого дома. Людское море залило Рочдельскую улицу, все пространство от здания СЭВ и гостиницы "Мир". Рождается ощущение, что путч обречен, москвичи не запуганы, покоряться не собираются. Однако во второй половине дня, когда я уже вернулся в институт, обстановка снова стала тревожной. Введен комендантский час, поступает информация о передвижении войск. Похоже, все-таки идет подготовка к штурму.

На час приостанавливаю действие своего же приказа о прекращении работы первичной партийной организации института, отданного после недавнего указа Ельцина о департизации. Проводим партийное собрание, на котором ставим два вопроса: первый – о выходе сотрудников института из партии в связи с попыткой государственного переворота, поддержанного ЦК КПСС, второй – о ликвидации в этой связи нашей партийной организации. Только одна сотрудница говорит дрожащим голосом, что это очень тяжелое для нее решение и нужно посоветоваться с мужем. Все остальные, люди разного возраста, с разными биографиями и жизненным опытом, – дружно поддерживают. Таким образом, последнее партийное собрание заканчивается быстро.

Примерно часам к семи вечера мужчины института в полном составе у Белого дома. В тот вечер знакомлюсь с Геннадием Бурбулисом. В его кабинете шумно, за столом председатель Комитета государственной безопасности Российской Федерации Иваненко пытается связаться с генералами, командующими округами. Мы с Геннадием Эдуардовичем посетовали, что давно друг друга знаем понаслышке, а встретиться довелось в такой сложный момент.