Дни Савелия

Мне надо привести в порядок мысли. Но это никчемная забота. Это бесполезное дело. Просто такой день. Вечером будет Саша. Тот маленький заряд нежности, положенный для твоей жизни, уже давно исчерпан, и ты ищешь оправдания череде дней, что еще ждет тебя впереди. И тогда ты припоминаешь, что у тебя есть ладони. Ты припоминаешь, зачем они тебе нужны. Ты знаешь, почему они такие теплые и мягкие. Чтобы защитить голову. Чтобы выстроить тонкий простенок между тобой и не тобой. Чтобы уплотнить зазор между тобой и ними. Крепко прижимаешь их к ушам, зажмуриваешь глаза, а голову опускаешь как можно ниже к груди. Ты опускаешься на землю. Притягиваешь колени к голове. Скрещиваешь ноги и сидишь так десятилетиями, похожая на скомканный лист бумаги. Сидишь и сидишь и слушаешь гул в раковине. Розовый матовый гул. То облачко в углу снимка, которое оказалось всего лишь пальцем фотографа, попавшим в объектив. Слушаешь изнанку времени. Тихое бархатное подполье. Надежда на надежду. Никогда не сказанное, никогда не выговоренное, никогда не прозвучавшее. В небе ворочаются рыхлые серые облака. И волосы на затылке теребит ветерок. Сжимаешь в кармане пальто связку ржавых ключей. Осязаешь резьбу каждого, вспоминаешь на ощупь дверь и замок, который этот ключ когда-то открывал. Или не открывал никогда.

Я брошу эту работу. Я найду новую. Я сама открою свое кафе. И туда будут ходить только те, кто сделан из стекла. Да, я так и назову кафе — «Стеклянные люди». Пора возвращаться, менеджер зовет.

* * *

Потом, когда я вспоминал эти дни. Это были счастливые дни, похожие друг на друга, но оттого еще более счастливые. Быстрый хоровод или даже так — крутящийся барабан револьвера (у кого-то я это уже встречал?). Лист бумаги, залитый синей краской. Сплошная синева. Где-то гуще, где-то бледнее. С подтеками. Этим дням не хватало самих себя, и они брали немного взаймы у завтра. И гасли они быстро и шипели, как окурки, брошенные в воду. И вот так они шли, так они проходили. Был восторг. Я вел ежедневник. Я писал заметки вразнобой, как придется. Поэтому 4 апреля могло прийтись на 24 января. Или наоборот. Заметки были совершенно одинаковые, абсолютно. Я только писал их по-разному: то печатными буквами, то прописью. То задом наперед. Но латиницей. То выдуманными иероглифами. Одно и то же, каждый день: «Там, наверху, сквозь толщу воды я различаю крики птиц». И вдруг… а ведь это всегда происходит вдруг… мы увидели себя и в одно и то же время подумали, что все кончилось. Все «наше». Мы посмотрели на себя и увидели, что стали похожи на… знаете, праздничные шарики недельной давности. Полуспущенные, сморщенные, но еще с остатками того праздничного воздуха. Похожие на старые женские груди. Мы поняли, что надо начинать новую жизнь и узнавать друг друга заново. Мы Те навсегда ушли, а Этих мы еще знали. И боялись.

Как же это было сладко. Как же это было нежно. Стоит большого труда все это припомнить. Но… Да, конечно, наши внешние мечты остались осуществленными только наполовину. Как не высвободившиеся из камня фигуры на барельефах. Но… Но… Какое нам до этого дело?

VI. Денисовский, 24

Когда прошло двадцать миллионов лет, я открыл глаза. Надо мной склонились какие-то люди в высоких золотых коронах, должно быть короли, и о чем-то тихо между собой переговаривались. Язык их был мне незнаком. Потом снова стало темно.

Очнувшись в следующий раз, я увидел хоровод из ослепительно белых солнц. Еще я видел блестящие, серебряные предметы. Были люди, но это были уже не короли, а кто, я понять не мог, потому что было слишком ярко. Все тонуло в белизне, и все сверкало. Я слышал короткие электронные звуки. Они повторялись. Еще я запомнил какой-то странный, удивительный запах. Он был ни на что не похож. Хотя нет, кажется, я уже однажды слышал этот запах. Это было в тот день, когда мне резали мои тестикулы. Он был очень сильным и нежным. Он был благостным. От этого запаха я вернулся в детство и еще раньше, в свой маленький дворец со слюдяными стенками. Я свернулся в клубок и медленно вращался внутри этого дворца. Высокий электронный звук стал учащаться, учащаться, и я снова впал в беспамятство.

Не знаю, сколько прошло времени. Когда сознание вернулось вновь, я мог смутно распознать оконный проем. Силуэты людей. Опять разговоры на непонятном языке. Я долго пил воду. Спал. Опять пил воду. Помню, я почувствовал, что меня гладят. Потом опять ничего не помню.

И снова сменялись эры, галактики вспыхивали и гасли. «Ай, кёшкя ачнюлс!» — сказал кто-то. И вот тут я обнаружил себя уплетающим за обе щеки рагу со вкусом телятины. Передо мной стояло два блюдца. Покончив с рагу, я приступил было к сухому корму, но в пасти стало так больно, что я взвизгнул и выплюнул еду обратно. Я обернулся. На кровати лежал молодой человек лет двадцати, азиат, одетый в спортивный костюм, и смотрел на меня. Я понял, что уже давно автоматически продолжал выполнять различные действия: ел, пил, ходил в туалет, но сознание зажглось во мне только в это мгновение. Молодой человек широко улыбался.