Дни Савелия

Некоторые маршруты мы особенно любили. Например, дорогу вниз от Рождественского бульвара до Трубной площади. Мы разгонялись перед спуском, а потом, поймав ветер, неслись сломя голову. Аскар отпускал педали и разводил ноги. От ветра сбивалось дыхание. Справа и слева трепыхались султанчики, привязанные к рулю. Я визжал от страха и удовольствия. Аскар кричал мне «Карман, Темиржан», а я кричал в ответ «Карманып атам, Аскар, карманып атам!»[27]

Иногда Аскар брал меня с собой к дверям квартиры или офиса. Некоторые клиенты нас полюбили, и мы возвращались к ним каждую неделю. Но случалось разное. Как-то дверь нам открыл немолодой полный мужчина. На лице его играл гипертонический багрянец. Он был одет в черный халат, турецкую феску и тапочки с меховой оторочкой. На нас пахнуло ароматическими благовониями, из глубины доносились звуки ситары, а также неприличные стоны и крики на немецком. Он внимательно изучил доставленный заказ и неторопливо, точными гроссмейстерскими бросками развесил лапшу на рогах Аскарова шлема. «СОЕВАЯ лапша! Я просил СОЕВУЮ лапшу, а не гречневую. Вон!» Дверь перед нами захлопнулась, и мы увидели табличку «Проф. Костюшко А.А., сексология, когнитология, гештальт».

Однажды мы ехали по Николоямской, пересекли Садовое кольцо. Сердце мое забилось чаще. Мы миновали Дровяной переулок, Пестовский и быстро приближались к моему родному Шелапутинскому. Я не был в этих краях несколько лет и пытался усвоить изменения, произошедшие в округе. Но, кажется, все оставалось по-прежнему. Велись дорожные работы, стоял грохот и лязг, но эти препятствия только концентрировали мое внимание. Я привстал в корзине и сосредоточенно следил за каждым зданием, проплывавшим мимо: музыкальная школа Алексеева, медицинский колледж, банк «Руспромтраст» теперь стал «Межкомторгом» и вместо красно-синих шариков на его входе висели желто-белые. Парикмахерская «А-Элита» обратилась в барбершоп Beard & Whiskers, кафе «Интрижка» стало крафт-баром «ХМЕЛЬ-ШМЕЛЬ». Я не заметил ни одного знакомого мне существа: ни мамочки, ни сестричек, ни Вити Пасечника, ни кротов-могильщиков, никого. Дома́ выглядели такими же, но были пустые и ненужные, как платья в шкафу, чья хозяйка давно умерла. Да и я уже был другой. Связь с тем миром потеряла свое натяжение и теперь, став воспоминанием, обрела сопутствующие ему атрибуты — сладковатую и бесполезную ностальгию, которой, впрочем, я не так уж и предавался. Если мое детское сознание было подобно доисторическому единому материку, то теперь оно напоминало, скорее, разрозненный архипелаг, населенный племенами, которые ничего друг о друге не знали. Каждый эпизод моей жизни был закупорен и снабжен этикеткой с надписью. Теперь я был подручным разносчика еды, и это было следствием случайного столкновения тех элементарных частиц, которые все вместе и образуют судьбу; мое настоящее было одним из тысяч возможных исходов, случайностью не худшей и не лучшей. И что я думал об этом? Ничего. Или почти ничего. Тетя Мадлен много лет назад сказала: «Бывает хуже. Бывает гораздо хуже». Где-то теперь тетя Мадлен?

Мои размышления можно было суммировать двумя словами: «Иди вперед», — и я шел вперед, потому что ничего другого мне не оставалось делать. История мира, как и история каждого отдельного существа, строится из одних и тех же камней. Новые башни всегда возводятся на старых руинах. Нет такого карьера, из которого мы могли бы извлечь новый материал для своей жизни. И в том, что выбор куда как скуден, есть своя прелесть. И в недостатке есть свое обаяние. И дефицит обостряет наши желания.