Дни стужи

Но тварь уже поднималась с колен, разворачиваясь к порубежникам. Она поднялась и воздела руку жестом, полным зловещего величия.

Стас увидел глаза чудовища, и мир вокруг исчез.

Но перед этим он уловил едва заметную тень настороженности в глазах иномирной твари. И, если это не игра его меркнущего рассудка, то, есть надежда, что некромант не все-таки успел довести ритуал до конца, и тварь воплотилась не полностью.

Ментальный удар чудовища швырнул его сознание в нелепое, дикое пространство между мирами, и теперь он кружился, с восторгом и ужасом наблюдая картины, которое разворачивало перед ним сошедшее с ума Мироздание.

Повешенная девочка в желтом балахоне повелевает планетами. С холодной отрешенностью она истребляет их обитателей и возрождает к жизни, полной боли и страдания… Повешенная чувствует чужое присутствие, поворачивает голову и смотрит на ведуна затянутыми смертной пеленой глазами.

Серые губы растягиваются в оскале, она предвкушает, как поглотит новые миры и жизни.

Черный арлекин, запертый в каменном лабиринте, жонглирует истекающими кровью сердцами и смеется, смеется…

Залитая солнцем лесная поляна, безмолвное синее небо, полное золотого медового тепла. Птичий гомон.

Едва заметно колышется трава, и Стас замечает, как поблескивает вода меж стеблями травы.

Не поляна — затянутый травой провал в черную бездну.

Тень в глубине.

Ближе.

Ближе.

Всплывает на поверхность покойник, открывает глаза и смотрит в высокое небо с терпеливым вниманием.

Играет музыка.

Простенькая мелодия. Еле слышная.

Стас задерживает дыхание и понимает, его сердце не успело ударить даже один раз.

Или оно остановилось?

Неважно.

Там — Марк, там его полусотня.

Там оживший кошмар, который вот-вот окончательно воплотится…

* * *

Лоб все же снова покрылся испариной, и Стас утер его ладонью. Он дома, в безопасности. Вокруг тихая ночь. Он просто захотел попить.

Отдышавшись, ведун приложил ко лбу холодную кружку. Вроде бы отпустило.

В тот раз он выжил.

Марк тоже, хотя это и стало его последним делом, — как только опамятовался, ушел сразу, полгода пьянствовал и сгинул в дальних отшельничьих скитах, где любое упоминание о тонких мирах считалось ересью.

И еще пятнадцать человек остались на ногах — по колено в черно-красной жиже, измотанные, полубезумные, дрожащие от свинцовой усталости. Неверящими глазами смотрели они, как истаивает, отступает видение растрескавшейся равнины. Тело, бывшее вместилищем твари, валялось в грязи лицом вниз, и Стас все боялся, что оно встанет, поднимет шишкастую голову и снова, улыбаясь, глянет на него.

Медленно, следя за каждым движением, он допил морс и поставил кружку на стол. «Вымою завтра», — подумал Стас, почувствовав, как внезапно навалилась усталость.

Спать хочу… утро вечера мудренее, — бормотал он, возвращаясь в комнату и, уже проваливаясь в сон, пробурчал, — а про бабу правильно, бабу надо, старый ты дурак.

Уже совсем на грани сна что-то заворочалось в голове. Не просто так он вспомнил о том старом деле, Стас попытался сосредоточиться, но образ ускользнул, осталась лишь лёгкая досада.

Завтра, завтра я обязательно вспомню, что же мне померещилось, что вспомнилось, пообещал он сам себе.

И заснул.

На этот раз, без сновидений.

Проснулся на удивление легко, и сразу вспомнил ночной кошмар. Иван сидел, попивал чай, присматривался к другу. А Стас всё морщился, никак не мог сосредоточиться. Эта рассеянность раздражала. Пришлось отложить нож, которым он пытался нарезать буженину. И несколько раз глубоко вздохнуть. Медленно, наполняя легкие воздухом, длинно выдыхая, так, что живот к позвоночнику прилипал.

Помогло.

— Давай, рассказывай, — убедившись, что друг полностью пришел в себя, потребовал Иван.

— Такое дело, Вань, сам не могу понять, что мне покоя не дает. Старое дело в голову лезет, — Стас соорудил, наконец, огромный бутерброд, осмотрел его со всех сторон, остался доволен. — Что-то в голове стучит, образы какие-то, а зачем и почему, никак не пойму. Что-то во всем этом было такое….

Он покрутил пальцами в воздухе,

— А пробовал там поспрашивать, — Иван поднял глаза к потолку.

— Да, с самого утра. Как проснулся, — пожал плечами Стас, — сам знаешь, я так, как ты не умею. Чувствую, а понять-рассказать, нет, не всегда.

Стас договорил и остановился. Иван смотрел на него с настороженным вниманием и молчал, боялся спугнуть.

— Меня. Приложило. Приложило так, что я валялся без памяти, а вязальщик и вовсе чуть не помер, — Стас наставил на друга палец, — Ваня, ты понимаешь?

— Хочешь сказать, в этот раз мы должны были…?

— Конечно, непременно! Не только нас, а всех знающих должно было зацепить, — Стас перебил сам себя, — ну хорошо, пусть и не всех, пускай только самых чутких. Но полицейских слухачей и слушающих у порубежников точно. Эти должны были на ушах стоять. Тишина. Почему?

— Это ты хороший вопрос задал, друг мой, — почесал подбородок Иван.