Дни Стужи (СИ)

— Очень важен, Вань, — стал серьезным Якут, — настолько важен, что мы с Ниулой за ним присматриваем и оберегаем по мере сил. Вот, видишь, не уберегли всё же. Я ошибся, старый дурак, не думал, что так рано начнётся.

— Ты о пророчестве?

— Да, Вань, о нём. Это и не пророчество даже, на самом-то деле. Это, скорее, возможность будущего, которую увидели те, кто может. Видели ее многие, каждый — свой кусочек картины. Мы их искали и собирали. Много таких кусочков, они в цельную картину выстраиваются — значит возможность эта яркая, значит, двигают могучие силы. А нам с тобой — им противостоять. До самой смерти. А, может, и после.

— Столяров — он кто. Ты так и не сказал.

Шаман потрепал его по плечу.

— Не так это важно сейчас, Вань. Важно, чтоб они все целы остались.

Якут снова улыбнулся, проговорил, как что-то малозначительное,

— И за этим ты, Ваня, следи. Даже здесь желающих уничтожить это семейство хватает. Из самых благих побуждений.

И пошел обратно к столу.

— Собираемся! Всем подойти к столу, — раздался зычный голос Сергия.

Началось…

Глава 14.Тёмные коридоры

Маришке становилось все хуже. У нее ничего не болело, на нее никто не кричал, не бил, но иногда ей казалось, что так было бы лучше.

Поначалу она плакала, не слезала у отца с рук, вжималась в него, не понимая, что происходит.

Её пугали глухие каменные стены с проплавленными в камне символами, от одного взгляда на которые Столяров закаменел и больше старался на них не смотреть. Ей было жалко маму, за нее она боялась даже больше, чем за себя потому, что та стала совсем медленной и холодной, руки у нее сделались ледяными и она не могла даже погладить Маришку по щеке. Девочка старалась согреть маму, но пальцы оставались все такими же ледяными и, кажется, становились все суше и тоньше.

Мама пыталась улыбаться и даже шутить, но Маришке от этого становилось только хуже.

Наконец, мама не выдержала, легла на перину и отвернулась к стене.

Перины им дали хорошие, хоть и постелили их прямо на полу, но холод от пола совсем не шел. Наоборот, снизу шло тепло, но оно было какое-то неправильное, и от этого девочке было не по себе. Она стала думать, что это в ней какая-то неправильность, поэтому она здесь, а с ней мама и папа.

Их хорошо кормили и давали мыться, папе только бриться не разрешили и на щеках у него теперь тоже росла смешная клочковатая борода. Но за ними все время смотрели, и как только папа вставал и шел за ширму, где был душ и туалет, к ним сразу входили два молчаливых человека с очень белой кожей и очень чёрными глазами и внимательно смотрели.

Маришка не знала, что они бы сделали, если бы папа решил на них напасть, или сделать еще что-то… такое. Но почему-то чувствовала дикий страх, как только они открывали дверь.

Один раз пришел совсем страшный человек, увидев которого, она закричала и зарылась в папину жилетку.

У этого человека не было лица. Вместо него плавали ужасные змеящиеся тени. Они окружали всю его фигуру, двигались вместе с ним, и из густых теней выступала то нога, то рука с гибкими длинными пальцами, то глаз и кусок щеки.

Он говорил с папой, из теней проступали тонкие очень красные губы, Маришка слышала слова “Окончательный Лодочник”, “жонглёр”, папа что-то говорил в ответ, про какие-то “старшие сущности”, красные губы тенями шептали в ответ “Инициаторы давно здесь” и “ты бессилен, наблюдающий”…

Это было настолько жутко, что она не выдержала и убежала в сон. Папа сначала давал ей спать, а потом испугался и начал тормошить.

Маришка проснулась, увидела, что мама так и лежит, отвернувшись к стене, и заплакала еще сильнее.

Но потом стало еще хуже.

Она услышала шепот стен. Поначалу он был едва слышным, и Маришка просто зажимала ушки, ложилась рядом с мамой и тогда шепот проходил. Но он делался все громче и становился горячим, как бывает, когда сильно болеешь, мама говорит, что лоб у тебя будто печка, и все вокруг лихорадочно яркое, от этого болят глаза, хочется спать, но не получается, и хочется вертеться, бежать, дрыгать ногами. И все это не проходит. пока мама не кладёт на лоб холодную тряпицу, а потом губы чувствуют прохладную серебряную ложечку и на язык льётся тягучее и сладкое.

Но никто не клал на лоб холодное полотенце. Мамина спина была каменно-равнодушной, мама ушла мыслями куда-то так далеко, откуда Маришка совсем не могла ее дозваться и это было так плохо, так плохо… И не было волшебной серебряной ложки со вкусной тянучкой.

Чуть легче становилось, когда она забиралась на колени к папе и он крепко обнимал её, словно заворачивал в светящееся одеяло, тогда голоса стихали, проходила щекотка, от которой свербело в носу и сами сжимались и разжимались кулачки.

Но с каждым разом одеяло света становилось все тоньше, а голоса пробивались сквозь него все легче.

Папино лицо заострялось, нос теперь напоминал клюв нахохлившейся птицы, торчал из бороды, и папа стал очень смешным, старым и неприятно жалким.