До чего же довёл меня блюграсс. Блюзы и монстры, которые разрушали мою жизнь

Мы понемногу изучали идиш. От неё я узнал, что такое «фарпочкет» и «цицмус». Всё они были частью иносторонней чарующей парадигмы, о близости которой не подозревали те, кто живёт по шаблону WASP. Эти слова рождались в сумраке параллельной реальности, где царит совсем иное мировоззрение.

Мир, в котором всё иначе от и до. Поясняя его ключевые слова, она позволяла такие виражи воображения и отдалённые (far-blown – farblondjet) примеры, что мы потом хохотали как ненормальные, не в силах вымолвить ни слова по многу дней. Истерический смех сопровождал нашу каждую встречу.

Моим любимым словом стало «онгепочкет» – нечто сложное, но бессмысленно сложное, как само наше существование, о котором мы придумывали песенки, бесконечные, как оно само:

Где ты был, Билли-бой, Билли-бой,
Говори, где ты был, славный Билли?
Я ходил и гулял, сдобный бублик берлял,
Что у Гегеля спёр на могиле…

Или:

Чёрт понёс меня в гетто,
Где гуляли скелеты…

Или:

Я летал к Папе Пию
Делать кулоскопию.

Или:

Ездил к Урбану-папе
За тюрбаном на драпе.

Или:

Повесив кипу на менору,
Надену я шляпу-федору.

Или:

Пойду куплю обмоток
Под цвет твоих колготок.

Или:

Если там читает Сруль,
Все ребята рвутся в шуль.

Или:

Самый опытный моэль
Сделал мне «Эммануэль».

Вот в каком восхитительном мире я оказался, благодаря Натали. Не было друзей ближе нас, и не было влюблённых моложе. А потом однажды утром она сообщила мне в школе, что ей нельзя выходить за гоя.

– За гоя? – переспросил я.

– Ну да, – так сказал её отец, а он грамотный человек и общается с Сатмарским Ребе. Из гоев получаются плохие мужья.

– Гои, браки, мужья – что за ерунду ты городишь, Натали?

– Шейгец колотит жену, плюёт на детей, не хочет работать, потому что ему лень… С женою не обходителен, подобно мужьям-евреям. Гойские мужики напьются и валяются, и это с ними происходит постоянно – пьют и валяются. В общем, извини, Джонни, но я не могу стать твоей женой.

– Женой? Не рановато ли нам? Какая к чёрту женитьба в нашем возрасте?

Я было решил, что она заболела и бредит, но слёзы хлестали из неё, как из маленького кошерного кита.

– Так, достаточно, – сказал я. – До этих штучек мне нет никакого дела. Всё, чего мне хочется, это играть с тобою как прежде.

И тут были произнесены роковые слова:

– Нам нельзя играть вместе.

– Нельзя играть вместе? Чёрт возьми, почему?

– Отец боится, что у нас могут возникнуть дурные мысли.

– Дурные мысли?! – я психанул. Глаза мои застлал кровавый туман, и я психовал весь день.

Значит, мне можно играть или с гоями или ни с кем. Вот я и буду ни с кем, созерцая багровые сполохи на окружающих предметах.

Меня отпустило не сразу. За багрянцем нахлынула чернота. Затем отступила и она. А вместе с нею и воспоминания.

Пришлось потерпеть, но и красное, и чёрное, и память – всё отошло. Тридцать лет, как они отпустили меня, и приходят вновь только при психоанализе.

Такое вот происшествие.

Играя в показных либералов, родители Натали пригласили на её день рождения весь наш класс. Даже меня – равенство, ха!

Тогда-то мы и встретились лицом к лицу – я и мистер Фельдман с его полированной лысиной, пухлым туловищем в костюме от Братьев Брукс, и лицемерной улыбкой.

Я разыгрывал невинность. Я притворялся дурачком. Я делал вид, будто я совсем ни при чём, принимая целую порцию именинного торта с неаполитанским мороженым.

Разумеется, я к нему не прикоснулся, а спрятал под стулом.

А потом сходил за добавкой. Ещё и ещё раз.

В общей сложности, мне удалось повторить процедуру не менее пяти раз. Вёл я себя так обходительно, что лысый ничего не заметил.

А когда он повернулся ко мне спиной, я начал метать в него тарелки: раз, два, три, четыре, пять.

Ода радости, поэма экстаза и триумф воли. Мистер Фельдман был сплошной крем и сироп. Мой корабль шёл ко дну, вернее, он уже затонул, но я не сдавался. Никто не может поступать так безнаказанно, как он обошёлся с нами. Но когда этот ёлочный триффид приблизился ко мне, сверкая сквозь кремовую маску глазами, я не дал себя схватить…

Я попросту сбежал.

На улице я был в безопасности, там ему меня было не достать.

Мне казалось, что я в безопасности.

От других.

Но не от себя.

По мере моего приближения к железнодорожному виадуку, всё вокруг начинало чернеть. Чёрные ночи, чёрные дни, всюду только чёрное на чёрном.

Но в течении дальнейших недель мне удалось подавить память об инциденте. Вместе с отвращением к себе за мой антисемитизм. И больше я о нём не думал.

Кроме одного случая.

Я встретил Натали Четвёртого Июля. Мы не виделись два месяца.

– Привет, Джонни.

– Привет, Натали.

У неё был скорбящий вид, словно она сейчас заплачет. Впрочем, я тоже готов был расплакаться.