До дневников

А я думала — сижу в этом зале, уже по-новогоднему украшенном и с елкой. Жую что-то вроде бы очень вкусное (оказалось — оленина). А Андрей с Ремкой трясутся в поезде по дороге в Вильнюс на суд Сережи Ковалева. И Андрей, как всегда в поезде, не спит, мается, думает и про меня (это радостно), и про Сергея (это больше чем грустно, это на краю отчаяния), которому светит по максимуму, значит, 7 лет несвободы. Это ж только наша советская власть могла удуматься назначить суд на день Нобелевской церемонии. Назло лауреату и всем нам? Или назло самой себе? 

После обеда Тим проводил меня до моего номера и передал мне нобелевскую речь Андрея, с которой он уже сделал копию для переводчика. Оказывается, она только в этот день пришла в Осло с дипломатической почтой. Вечером я прочла ее. Увидела, что печатал ее Ефрем. Речь мне понравилась, но я боялась сбиться на произношении и в ударениях на фамилиях заключенных, которых Андрей перечисляет. А потом до 3 часов ночи учила наизусть нобелевское выступление. Я не хотела читать его по бумаге. 

На следующий день в 12 часов меня повезли на церемонию. До ее начала меня представили королю Олафу, принцу Харалду и принцессе Соне. 

В 13 часов 15 минут началась сама церемония. Но до этого произошла маленькая запинка. Мне сказали, что на кресло лауреата (оно традиционно определенное) они поставят портрет Андрея и положат цветы, а я буду сидеть рядом. Ну нет, это будет похоже на похороны. Я сяду на это место, а портрет и цветы они могут поставить на подиум рядом с кафедрой. Позже Аасе говорила, что сказала я это так, что она поняла: спорить со мной нет смысла. И меня провели к креслу лауреата. Кто-то из вездесущих репортеров слышал этот разговор, и он уже вечером фигурировал в газетах и радионовостях. А я во время минутного пререкания поняла, что не всему в регламенте надо подчиняться, главное — быть самой собой. И когда, после того как Аасе прочла решение комитета, я поднялась на подиум и сказала первые слова: «Ваше Величество, Ваши Высочества, Ваши превосходительства, дамы и господа!» (главное было не сбиться и не перепутать очередность Величеств, Высочеств и превосходительств и кто из них в единственном, а кто во множественном числе), я уже знала, что с Нобелевской церемонией я справлюсь. 

Вечером — в 19.30 был обед, который давал Нобелевский комитет. Приветственную речь произнес председатель Стортинга Норвегии Бернт Ингвалдсен. Это была подробная характеристика личности и общественной деятельности Сахарова, точная, но не сухая, а эмоциональная. А еще он говорил о Великом терроре в Советском Союзе и прочел несколько строф из «Реквиема» Ахматовой. Потом была моя очередь. О том, что мне придется говорить на обеде, Тим сказал мне за несколько минут до входа в обеденный зал. Видимо, у них там было обсуждение, заменяю ли я лауреата и в обеденном зале или только в зале церемонии. Ведь здесь уже речь должна быть не лауреата, а моя собственная. И я внутренне не была готова к этому выступлению. Но речь Ингвальдсена и несколько знакомых ахматовских строк, прочитанных им, были для меня как дружеская рука. 

Первой своей фразой я поставила в тупик Машу, которая меня переводила. Я начала словами: «В моей стране входит в традицию, когда мужики не справляются или почему-то не могут сами сделать свое дело, то на помощь они кличут своих баб. На бабах воевали, на бабах пахали, теперь бабу мужик послал премию получать». И остановилась, чтобы Маша перевела. А она на меня уставилась и говорит: «Я не знаю, как перевести слово БАБЫ, каким словом заменить твоих БАБ?» 

И у нас возникла маленькая перебранка, потому что я отвергла и ее женщин, и ее дам. И зал, в котором было несколько человек, знающих русский, включился в этот спор, началась как бы игра. Это как-то сразу сняло официозность. И мне уже дальше было легко говорить. И весь обед, и кофе, который подавали не за столом, а в трех уютных гостиных, до конца шел в атмосфере непринужденности и всеобщей игры. 

По окончании обеда около 10 часов вечера в городе было факельное шествие. Оно было выражением одобрения народом Норвегии решения Нобелевского комитета. Молодые говорили, что это второй раз в истории — первое факельное шествие было в 1964 году в честь Мартина Лютера Кинга. А пожилые люди утверждали, что первое было в1935 году в честь Карла фон Осецкого, находившегося в то время в немецком концлагере, но оно было совсем немногочисленным. 

Я стояла на балконе одна. Смотрела на поток людей внизу, на трепещущее от ветра пламя факелов, на портреты Андрея и плакаты «Сахаров — хороший человек», а иногда лаконичней «Андрей — хороший человек» и плакала от обиды, что он этого не видит. 

А ночью был телефонный разговор с Москвой. У меня в номере были два норвеж­ских корреспондента, Саша Галич, внук Нансена, Маша и Тим. Тим вообще оставлял меня только ночью, был и постоянным советчиком, и моим боди-гард, позже я узнала, что норвежцы всерьез опасались каких-либо провокаций и даже покушений, но не хотели это афишировать.