До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать

Юноше показалось на миг, что сегодня день открытия новой Сони: если около своего дома он впервые наблюдал ее гнев, то сейчас впервые слышал, как она ругалась. Точно тяжелые камни, слова срывались с ее губ и грузно падали прямо на сердце Юры. И в его помутившемся от стыда неизвестно за кого и за что рассудке возникла дикая мысль: жаль, что он... не такой же, как Соня. Белая неровная стена склепа с проклятой надписью словно бы встала между ними, хоть и оставалась на месте. И он сказал то, что вдруг посчитал обязательным сказать, что просто нельзя было не сказать:

- Соня, ты... извини меня... за это.

Конечно, нелепо было просить прощения за то, чего не совершал.

- При чем здесь ты! - с болью в голосе воскликнула девушка даже не обернувшись. Ее светящиеся руки двигались вдоль букв, как будто желая стереть их.

- Ты не такой. И вообще у нас ведь нет национальностей.

Выручил их рев баяна. Юре и прежде чудилась тихая музыка и голоса, однако он не решался просить девушку прервать “экскурсию”. Теперь же Соня сама обрадовалась возможности отвлечься от оскверненной могилы и сказала довольно бодро:

- А, все равно туполобые подонки были, есть и будут. Нечего думать о них хотя бы в Духов день. Пошли к своим.

И плавно заскользила под гору между памятниками-”броневиками” и каменными “деревьями” с полированными сучьями. Юноша поспешил следом.

Справа показался военный участок со стандартными надгробьями “от исполкома”. Немного повыше братских могил, похожих на траншеи с каменными блиндажиками, у самой дороги возвышалась плита полированного красного гранита, воздвигнутая (как гласила надпись) мамой в честь “единственного чада” Величковского Федора Федоровича, двадцатичетырехлетнего моряка, “трагически погибшего в Севастополе”. И тут же, прямо на цветнике (что, впрочем, нисколько не вредило красивым ухоженным цветочкам) расположилась компания старых знакомых.

Прозрачный босой Чубик в простреленной тельняшке оперся подбородком на шикарный баян и сидел, меланхолически глядя вдаль. Иногда он начинал дремать; тогда руки его опускались, мех инструмента разъезжался в стороны, и баян дико взревывал.

Под правой рукой Чубика находился стакан водки, накрытый куском хлеба с солью, горсть конфет “Старт”, пара сморщенных яблок и полпачки галетного печенья.

Напротив матроса сидела задумчивая Мышка. Миша вытянулся на земле, положив голову на колени девицы. Именно он выглядел наиболее необычно: непрозрачный, как Соня, вместо больничной пижамы - расстегнутая до солнечного сплетения белая рубаха и умопомрачительного покроя белые брюки, легкие парусиновые туфли сменили стоптанные тапочки. И тело его было не голубым, а скорее бело-голубым.

Однако самое странное заключалось совсем в другом. Гитарист развлекал компанию не едкими куплетами о ненавистной ему кукурузе, не “Окурочком”, с которого не сводили глаз “жену задушивший Копалин” и “печальный один педераст”, не “Гаремом”, где нежится султан и не историей об изменщике и “подлом нахале”, облаченном в “самый модный сюртук”, которому обманутая врачиха вырвала в отместку “четыре здоровые зуба” вместо одного больного. И даже не печальной балладой о Маруське “з енституту”, которая вонзила себе в грудь “шешнадцать столовых ножей”, которую затем “в крематорий привезли” и чей “хладный” труп “за счет государства сожгли”.

Отнюдь.

Шевеля парусиновыми туфлями в такт музыке, нежно перебирая струны Миша задушевно и тихо пел нечто совершенно лирическое:

- В городе погасли фонари,

На асфальте шелест шин.

Милая, ты на меня смотри-и,

А не на других муш-ши-ин,

Милая, ты на меня смотри-и,

А не на других муш-шин.

Обрати вниманье на луну,

Вот она среди ветвей.

А в таком таинственном саду-у,

Тянет трели со-ло-ве-ей.

А в таком таинственном саду-у,

Тянет трели со-ло-ве-ей.

Соню и Юру заметила раньше всех Мышка. Она подскочила, замахала руками и позвала:

- Эге-гей, пусюнчик! Соня! Давай к нам!

Взревел баян, и Чубик уставился на приближающуюся парочку совершенно пьяными посоловелыми глазами. Тут и Миша, чья голова соскользнула с колен девицы, перестал петь, гостеприимно повел рукой и предложил располагаться и чувствовать себя как дома.

- А... разве можно сидеть? - недоверчиво протянул Юра, вспоминая с содроганием, как он торчал из пола за спиной у мамы.

- Конечно можно. Ты просто думай о том, что сидишь, а не о том, что проваливаешься вниз.

Впрочем, Соня уже опустилась на корточки возле Мышки. Последовав совету гитариста Юра обнаружил, что сидеть действительно можно и устроился между девушкой и Чубиком, наслаждаясь обретенной под ногами твердой почвой. Летать и проходить сквозь стены, конечно, ново и занятно, но... Зыбко как-то.

Матрос улыбнулся, хлопнул юношу по плечу, показал на стакан и рявкнул:

- Пей!!!

Юра растерялся и промямлил: