До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать

Вообще-то странно будет видеть такого большого начальника, запросто стоять с ним лицом к лицу. Юноша помнил, что мама много писала в разные инстанции насчет квартиры, и самой высокой из этих инстанций был как раз Горсовет (ей советовали обратиться в Це-Ка, однако она так и не отважилась, несмотря на неисчерпаемую решимость добиться отдельной квартиры; Юра знал, чего боится мама: никакими “погорельцами” они на самом деле не были, папа погиб на фронте как-то плохо, не так как надо, и его вдова до сих пор опасаласьнеожиданностей от партии, как и от органов). Значит, вопрос об их квартире решал этот самый Доводов. То есть не решал, потому что мама все время ругалась, что все ее письма “спускают” назад в районный Исполком. А потом бабушка Маня вернулась в село и там умерла (затосковала в городе, а из-за папы они даже на похороны к ней не поехали, просто оборвали все связи, и концы в воду! ищите их где хотите), старший брат подался в Узбекистан, сестра вышла замуж и переехала, и мама осталась в коммуналке с Юрой, а два человека в комнате — разве это тесно, гражданка Петриченко?! Да и младший сын вот-вот пойдет в армию служить... И никакой квартирной проблемы для них более не существовало.

А сынок-то не в армию ушел, а на тот свет. Дезертировал, подлая душа, как батя... А тьма — как штрафной батальон...

Но что же все-таки сказать Доводову? “Ох и сволочь Вы, Осип Алексеевич, если в подчиненном Вам городе такая жизнь!” Нет, ругаться сходу, да еще по адресу незнакомого человека — некрасиво как-то, да и вообще Юра не ругался почти. Вот Мышка — другое дело... “Плохим предгорсовета Вы были, если...” Не годится. На месте Бабьего Яра как раз и предполагалось выстроить побольше новых домов, чтоб меньше было коммуналок.

При чем здесь коммуналки, в самом деле?! Вот прицепились некстати... “И охота была Вам, Осип Алексеевич, затевать стройку в таком месте...” А чего тебе-то было соваться в проклятое место! Сам виноват.

М-да-а-а, положение...

Юноша оглянулся кругом и удивился, сколько народу появилось, пока он раздумывал. И все больше в белых одеждах, как Миша и Соня, с сияющими лицами. Есть и такие, как он, нормальные обитатели преисподней, объединенные чем-то неуловимым, общим в выражении глаз. Некоторые вроде бы знакомы Юре, видены прежде, давным-давно. Полторагодатомуназад...

Гитарист разговорился с женщиной средних лет. У ее белоснежного платья нет откидного капюшона, который придумала себе Соня (странно это: как можно придумать одежду или часть тела, волосы, например? Оказывается, можно, хотя юноша до сих пор не понимал, как это делать), юбка спадает до щиколоток ровными складками, рукава точно надуты, на голове чепчик с “рожками”. Когда женщина поворачивалась лицом к Юре, он поражался ее красоте. Была она чем-то похожа на Катерину, которую изобразил на своей картине Шевченко. Только Катерина была молоденькая и грустная, а эта постарше и веселая, да к тому же просветленная.

— Опять он с ней снюхивается, — прозвучал над ухом недовольный хриплый голос Мышки. — Как же, оба стихоплеты, брат и сестра по перу, перья им в задницу обоим! Сопёрники вшивые, шмотки белые...

Девица зашипела сквозь сцепленные зубы, повернулась на сломанных каблучках и призывно покачивая бедрами пошла прочь, но неожиданно махнула рукой, рассмеялась беззлобно и сказала:

— Ну и пусть.

— Вот это уже не похоже на Мышку. Никак не похоже, правда?..

Соня опустилась на земляной пол рядом с юношей и ласково обняла его за плечи.

— Это та самая поэтесса, которой Мышка обещала выцарапать глаза?

— Она, она. Правда, ее желание столь же бессмысленно, как желание Чубика побить Мишу. Помнишь, они ссорились из-за Сталина?

— Конечно, помню.

Кстати, давненько не видно матроса. Мышка ушла. Миша, кажется, потерял к ним всякий интерес. Одна Соня как всегда рядом. Распадается и без того непрочная компания! Как бы в подтверждение Юра услышал слова девушки:

— Поссорились, помирились, а все же разошлись. Мише бы в экзекуции поучаствовать, а потом только мы его и видели в преисподней! Уйдет своей дорогой...

В этот момент Юре показалось, что он наконец понял смысл этих полутора лет, проведенных во тьме: все, чего ему не хватало и что от него требовалось — сделать наконец выбор и идти намеченным путем. Здесь все находится в состоянии покоя; движение в любую сторону означало немедленный выход в иной мир. Тьма была этаким пересыльным пунктом, все дороги вели в нее; сама же она дорогой не была. Начать движение можно было лишь пресытившись ожиданием.

Это же так просто! И именно об этом говорил Сонин дедушка: “Желаю вам оставитьздесь свои свечки и поскорее уйти”. В самом деле, очень все просто.