До конца времен. Сознание, материя и поиски смысла в меняющейся Вселенной

И в этих, и почти во всех остальных гипотезах происхождения языка акцент делается на произнесенное слово — внешнее проявление языка. Хомский в своей характерной манере резко меняет курс и предлагает гипотезу, согласно которой в своем самом раннем воплощении язык, возможно, способствовал развитию внутреннего мышления[162]. Обработка информации, планирование, предсказание, оценка, рассуждение и понимание — это лишь некоторые из тех важных задач, которые внутренний голос, поселившийся между ушей наших предков, смог выполнять с холодной уверенностью, как только мысль овладела языком. Разговорный язык с этой точки зрения появился позже — как подключение аудиоколонок к ранним персональным компьютерам. Как будто наши предки — задолго до того, как заговорили, — были людьми сугубо молчаливыми и тщательно обдумывали свои повседневные задачи, но все соображения при этом держали при себе. Позиция Хомского представляется спорной. Исследователи указывают на черты, изначально присущие языку и придуманные, кажется, специально для переложения внутренних концепций в изреченное слово (речь о фонетике и значительной части грамматической структуры); это позволяет предположить, что язык с самого начала был нацелен на внешнюю коммуникацию.

Хотя происхождение языка остается загадкой, несомненно — и важнее всего нам для дальнейшего продвижения — то, что язык и мысль образуют могучую смесь. Неважно, предшествовал ли внутренний вариант языка его внешней вокализации и что именно дало толчок этой вокализации — песня, или тетешканье с младенцем, или жестикуляция, или сплетни, или социальное общение, или обладание большим мозгом, или что-то совершенно иное, — как только человеческий разум обрел язык, взаимодействие нашего биологического вида с реальностью обречено было на радикальные изменения.

Рассказывание историй и интуиция

Джордж Смит спешил. Пальцы его правой руки мягко, но настойчиво постукивали по инкрустированному слоновой костью краю длинного стола из красного дерева. Он только что узнал, что Роберта Рэди, старшего реставратора по камню в музее, не будет еще несколько дней. Несколько дней. Разве он в состоянии ждать? Каждый день на протяжении трех лет он набрасывал куртку, хватал свой тщательно приготовленный сэндвич с джемом и стилтоном и несся, лавируя между людьми и экипажами, в Британский музей, где тратил оставшиеся минуты обеденного перерыва на разглядывание фрагментов затвердевших глиняных табличек, найденных на археологических раскопках в Ниневии. Он был из бедной семьи. В 14 лет оставил школу и пошел в ученики к банковскому граверу. Его перспективы казались весьма ограниченными. Но Джордж был гением. Он самостоятельно выучил ассирийский язык и стал настоящим экспертом по чтению клинописных надписей. Музейные кураторы, которым понравился странный юноша, всегда прибегавший около полудня, скоро поняли, что он расшифровывает клинопись лучше, чем любой из них, и приняли его в свой круг в качестве полноправного работника. Теперь, всего через пару лет, Джорджу удалось собрать из нескольких тысяч глиняных кусочков первую полную табличку — и он расшифровал уже значительную ее часть. Он открыл (или думал, что открыл) великолепный секрет, зашифрованный в серии треугольных вырезов и клинышков — ссылку на миф о потопе, предшествующий истории Ноя в Ветхом Завете, но ему нужен был Роберт Рэди, который мог аккуратно соскрести осадочную корку, не позволяющую прочесть принципиально важный кусок текста. Джордж уже ощущал вкус победы. Его трясло от одной мысли о том, как это открытие вознесет его к новой жизни. Он был не в состоянии сдержаться. Джордж решил рискнуть и почистить табличку самостоятельно.

Ну хорошо, меня заносит. Настоящий Джордж Смит нашел в себе силы подождать. Через несколько дней Роберт Рэди вернулся и проявил свое искусство. Так была открыта самая древняя из записанных историй нашего биологического вида — месопотамский «Эпос о Гильгамеше», составленный ни много ни мало в III тысячелетии до Рождества Христова. Мой вольный пересказ делает ровно то, чем рассказчики занимаются испокон веков: мы, люди, перерабатываем реальность (то, что известно об историческом Джордже Смите[163]) иногда умеренно (как здесь), иногда агрессивно, иногда для пущего драматизма, иногда для потомков, иногда из чистого удовольствия потравить байки. Художественная мотивация тех, кто писал о Гильгамеше — а его история, скорее всего, формировалась множеством голосов на протяжении многих поколений, — неизвестна. Но в этой истории, полной сражений и видений, высокомерия и ревности, злодейства и невинности, действующие лица и их заботы понятны нам через тысячелетия.