До конца жизни

В последний раз Никифор лег на только что зарытую бульдозером яму. Холодный, мокрый песок ледяным огнем обжег ему лопатки и спину. Никифор лежал тихо и неподвижно и все слушал и слушал, как его кровь, повинуясь незримым токам, прибывает к сердцу.

Никифор уже собирался встать с земли и пойти домой, но вдруг почувствовал, как страшная слабость навалилась на все его тело. Никифор оперся руками о землю, силясь все-таки встать, но вдруг упал назад, а последний раз с удивлением посмотрел на звезды: на Большую и Малую Медведицы, на созвездие Дракона, на Млечный Путь и уже заходящую звезду Венеру…

* * *

В доме все давно уже улеглись, и лишь одна Гульчахра сидела во дворе на маленьком, всего в две ступеньки, крылечке. Она делала так всегда. Ей нравилось побыть в одиночестве, когда все уже вокруг спит, отдыхает, подумать о своей жизни, о вчерашнем и о завтрашнем дне.

Сегодня ночь наступила почти в одно мгновение, без вечерних сумерков и даже как будто без захода солнца. Она сразу окутала все темнотою и тревогою, и лишь далеко на горизонте можно было различить песчаные дюны и барханы. Гульчахра долго смотрела на эти родные пески, любовалась ими, и ей казалось, что вот-вот оттуда должен появиться отряд в белых выгоревших буденовках…

Потом вспомнилась Гульчахре Никифорова крытая соломою хата, сад, картофельное поле и старый знаменитый колодец недалеко от их забора. Ей даже почудилось, что она слышит, как плещется в нем вода, как гремят ведра и коромысла и как утром разговаривают возле колодца женщины. Гульчахре очень нравились эти утренние часы, хотя и было немного страшно, что вода у нее на коромыслах расплескается и она принесет домой неполные ведра. Правда, ругать за это ее никто не будет, но Гульчахре самой обидно, да и нельзя, чтобы хоть одна капля такой воды пропала даром.

А еще нравились Гульчахре воскресные дни. Никифор сам приносил воду, бросал в нее любисток, мяту, и Гульчахра мыла в этой пахучей серебряной воде свои длинные черные волосы. Потом они садились всей семьей пить чай из латунного громадного самовара. Никифор наливал Гульчахре в особую туркменскую чашку густого, еще кипящего чая и все боялся, что она обожжется. Но Гульчахра лишь смеялась над этим: Никифор просто забыл, что в пустыне только и можно напиться таким вот чаем.

Сидели они за высоким непривычным для Гульчахры столом до самого вечера. Никифор любил рассказывать о службе в армии и особенно о том, как они познакомились с Гульчахрой. Отец с матерью слушали, улыбались, расспрашивали Никифора и Гульчахру о пустыне, о верблюдах. Потом мать начинала стелить постель. Гульчахра кидалась ей помогать, но мать каждый раз останавливала ее: «Я сама, Глаша, ты отдыхай».

Мать с отцом, натомившись за день, сразу засыпали, а они с Никифором еще долго разговаривали, вспоминали Агу, Никифоровых армейских товарищей. Он гладил ее шелковые, мягкие волосы и все смеялся, что они никак не держатся в его руках…

Уже была совсем поздняя ночь, но Гульчахра в дом не уходила. Она смотрела на высокое, усеянное звездами небо. Они казались ей похожими на маленькие картофельные цветочки: то белые, то нежно-сиреневые, то розовые. И вдруг Гульчахра замерла, удивилась: среди этих звезд не было памятной ее, заветной звезды Венеры. Она вначале этому не поверила и даже вышла на середину двора, но сколько ни смотрела вверх, запрокинув голову, — а Венеры все не было. И никак не могла Гульчахра понять, то ли ее закрыла неожиданно набежавшая туча, то ли она вообще навсегда исчезла из ночного июльского неба…

Сновь-река