До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове

— Кстати, Иван Тимофеевич. Он говорил, что литературу получал в Великом Устюге, но там он не был. Его в тот день видели в Вологде. И вообще эти частые отлучки с разрешения начальства…

— А случай в бане? — вспомнил Фиолетов.

…То было в начале лета. Занятия марксистского кружка назначили в бане. Не считая церкви, это было, пожалуй, единственное место, где политические ссыльные могли спокойно нарушать правило «больше четырех человек не собираться». В баню пошли со свертками белья, в которых лежали книги и конспекты. Решали сначала вымыться. А когда, намывшись, вернулись в предбанник, там уже стояли полицейские. Трое, у кого нашли запрещенную литературу, получили по четыре месяца тюрьмы. Каневский должен был принести «Материализм и эмпириокритицизм», но этой книги в его белье почему-то не оказалось.

— Это что, случайность? — спросил Фиолетов…

Вскоре колония яренских ссыльных пополнилась человеком, которого больше всех ждал Подбельский. Из Сольвычегодска этапом прибыла осужденная на два года ссылки Анна Андреевна Ланина.

Подбельский встречал ее около почты, смотрел во все глаза на длинную, ведшую на почтовый тракт улицу, не покажется ли казенная подвода. Наконец она показалась в облаке пыли. В пролетке сидели двое: молодая красивая Ланина и худой, изможденный Александр Константинович Воронский. Оба были высланы в Вологодскую губернию за принадлежность к РСДРП.

Прибывших встречало много народу, ждавшего услышать новости, поговорить с людьми, еще недавно бывшими на воле.

Подбельский и Ланина бросились друг к другу и расцеловались.

— Знакомьтесь, товарищи, это Аннушка, — сказал Подбельский, обращаясь ко всем сразу.

— Не для нее ли ты подвенечное платье мне хотел заказать? — смеясь спросила Ольга.

— Для нее, для нее, Леля, — ответил Подбельский, не сводя ласковых глаз с Ланиной.

Фиолетов смотрел на счастливую пару и завидовал им. Вот скоро отец Иосиф обвенчает их, и никто не упрекнет ни Вадима, ни его Аннушку, что они живут «не по-людски», как упрекала Фиолетова мать, так и не смирившаяся с его связью с замужней женщиной. В письмах, которые под диктовку матери писала сестренка, ни разу не было ни одного вопроса об Ольге, ни одного поклона ей.

«Может, и нам с Ольгой обвенчаться?.. Отец Иосиф поможет», — подумал Фиолетов и по дороге домой сказал ей об этом.

— А зачем, Ванечка? — ответила она. — Разве нам с тобой плохо живется невенчанными?

В тот день в Яренске был храмовый праздник, и на площади возле церкви девушки водили хоровод.

— С нами веселиться, молодые люди! — крикнула самая бойкая, с венком из васильков на голове.

Фиолетов взглянул на Ольгу.

— Спляшем, что ли? — предложил он.

Они вошли в круг и под гармонь, на которой играл парень в картузе, лихо надетом набекрень, сплясали русскую «Барыню».

Их сменили две северные красавицы в сарафанах до пят. Они стали посредине круга, низко поклонились на четыре стороны и запели.

Сначала одна:

На улице, на крыльце
изменилася в лице.
Больно стало весело —
милого приметила.

Потом другая:

Посажу дружка во стулик,
сама сяду во другой.
Не брани меня, родная,
это гость мне дорогой.

— Давайте в ималки играть! — предложил кто-то. «В ималки» по-местному означало «в жмурки».

Сыграли и в ималки. Фиолетову завязали глаза, и он, широко расставив руки, поймал ту самую молодицу, которая пригласила их в круг.

— Ино и не чаешь, откуды счастием навеет, — сказала она, не торопясь освобождаться из объятий.

Подошли другие ссыльные и тоже начали петь и плясать, водить хоровод. Всем было весело, все разрумянились от плясок, от щедрого не по-северному солнца в этот день. Даже появление исправника с двумя полицейскими не могло испортить праздник. Булатов стоял в сторонке, нервно теребил пальцами длинную бороду и смотрел на свою дочку Шурочку, которая лихо отплясывала то с одним ссыльным, то с другим.

Мысль о том, что в колонии ссыльных орудует провокатор, не давала Фиолетову покоя. Подозрение, павшее на Каневского, надо было проверить как можно скорее, но подставлять под удар никого, кроме себя, Фиолетов не мог. Он пошел к Зевину и попросил его вроде бы совершенно случайно встретиться с Каневским и вскользь обронить фразу, что гектограф, на котором печатается журнал колонии, хранится у Фиолетова в грубке.

Зевин выполнил просьбу. И через два дня Фиолетов проснулся от громкого стука в дверь.

— Ротмистр Плотто, — представился вошедший. — По предписанию господина начальника губернского жандармского управления вынужден произвести у вас обыск.

Позвали понятых.

Ротмистр, высокий, ладно сложенный, с умными холодными глазами, расположился на стуле и стал медленно осматривать комнату, переводя взгляд с одного предмета на другой… Бельевой шкаф… Швейная машинка на тумбочке… Этажерка с книгами… Кровать… Грубка.

Ротмистр встал и медленно подошел к печке.

— Откройте!