До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове

— Извините, я еще не кончил… Впрочем, если вам не по душе, что я русский и говорю по-русски…

Он с ходу перешел на азербайджанский, и надо было видеть, как всколыхнулись, как зааплодировали ему рабочие с буровых! Они впервые услышали, что русский человек, выступая, обращается к ним на их родном языке.

Уездный начальник растерялся.

— Говорите хотя бы по-русски… Фиолетов насмешливо глянул на него.

— Приведите своих казаков, свое доблестное войско, и я с ними буду говорить по-русски. А здесь, для этих слушателей, позвольте мне самому определить, на каком языке говорить с ними.

Последнюю перед забастовкой ночь Фиолетов провел почти без сна, несколько раз забывался в полудреме, но тут же вскакивал с постели — боялся опоздать на промысел Мусы Нагиева, где ему поручили выступать на митинге.

Как всегда, в пять часов проснулась мать и начала готовить завтрак. Отчим тоже оделся и стал собираться на работу.

— А ты куда? Ведь забастовка! — накинулся на него Фиолетов.

— Забастовка забастовкой, а к работе быть готовым надо.

— Ты что это, в штрейкбрехеры задумал податься?

— Не знаю такого мудреного слова, Иван. Вот вчерась с Переделкиным Петром видался, он сказывал, что пустое это дело — забастовка, надо на работу ходить. Вот я и собрался.

— Ты против своих пойдешь? Поперек дороги им хочешь стать? Так?

— Мне, Иван, жить надо. И семью кормить…

— Много ты ее кормишь! — Фиолетов обозлился. — Твое, конечно, дело, но после этого рядом с тобой ни один человек работать не станет. И руки тебе не подаст.

Отчим растерянно посмотрел на него.

— Так кого ж мне слушаться, Ваня? Тебя или Петра?

— Совести своей слушайся, дядя Саша.

Фиолетов подошел к промыслу Мусы Нагиева в то время, когда народ только стал собираться. Ночная смена еще работала — забастовка должна была начаться с семи утра, — дневная подходила к буровым, надеясь послушать кого-нибудь из вожаков стачки.

Фиолетов поискал Абдулу. Вчера на сходке ему поручили дать гудок, который возвестит о том, что промысел Нагиева начинает забастовку.

Вид у Абдулы был встревоженный.

— Ванечка, хорошо, что пришел. Кочегарка заперта. Что делать?

— Ломать дверь.

— Ай-ай-ай! Ломать чужую дверь! А это хорошо?

Фиолетов хмыкнул.

— Нет, плохо. Между прочим, бастовать тоже плохо… с точки зрения господина Нагиева… Ладно, Абдула, идем к кочегарке.

— Они там заперлись, Ванечка. Это Садыков. Плохой человек. Я его знаю.

— А ну, ребята, кто с нами? — крикнул Фиолетов. — Дверь в кочегарку ломать будем.

Добровольцы нашлись сразу. Несколько человек подняли с земли бревно, и дверь рухнула от ударов.

— Не пущу! — крикнул кочегар, широко расставив руки. — Не имеете права! Буду жаловаться!

Его оттолкнули в сторону, и Абдула потянул за сигнальную веревку. Над промыслом заревел протяжный, долгий, тревожный гудок. Сначала он ничем не отличался от привычного, множество раз всеми слышанного гудка, но потом вдруг словно застонал, смолк и застонал снова. Так гудели во время пожара. И тут в ответ на этот первый гудок застонали так же другие гудки — басы, дисканты, альты — со всех сторон Черного города, Балахан, Белого города, Биби-Эйбата. Эти гудки не приглашали рабочий люд начать свой трудовой день, а призывали к другому — не выходить на работу, и тысячные толпы рабочих сгрудились у проходных ворот, так и не пройдя через них.

— Товарищи! Поздравляю вас с началом забастовки! — крикнул Фиолетов, выйдя из кочегарки. — Помните, мы не одни. Завтра к нам присоединятся рабочие самого Баку, и тогда забастовка охватит все промысловые районы и станет всеобщей!

«Мы»… Это слово как-то незаметно вошло в его обиход и все чаще заменяло привычное «я». Выступая перед рабочими, он теперь говорил не от своего имени, вернее, не только от своего, но и от имени тех, кто взвалил на свои плечи великую ношу ответственности за рабочее дело. И в то же время «мы» означало, что он отождествляет себя и с Абдулой, и с овдовевшим Ахметом, и с Ольгой — с любым из тех, от судьбы которых он отныне не отделял свою судьбу.

Фиолетова долго не отпускали, он все отвечал на вопросы, пока к нему не подошел Абдула.

— Отец приехал…

Вчера вечером, когда Фиолетов зашел к Байрамовым и сказал, что завтра ему надо выступать в трех местах, старый Ибрагим тут же предложил свою помощь.

— Здравствуй, Ванечка, да сделает аллах твою жизнь сладкой и безмятежной…

— О нет, дядя Ибрагим! Сладкой и безмятежной — это не для меня… Спасибо, что приехали. Мне на промысел Бенкендорфа к десяти часам надо. Успеем?

— Успеем, Ванечка… А потом куда тебя отвезти?

— В Белый город, дядя Ибрагим. А вечером — на Баилов. Но туда я конкой поеду.

…Воспользоваться конкой не удалось: к этому времени работники бакинской конно-железной дороги ужо забастовали, и на Баилов мыс Фиолетов шел пешком. Ему надо было повидать Красина и передать ему листовку Бакинского комитета.