До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове

Книг для чтения в грозненской тюрьме получить было нельзя — их просто там не было. Министерство внутренних дел отпускало российским тюрьмам какие-то гроши на приобретение литературы, но в Грозном эти гроши присваивало себе тюремное начальство.

И была еще одна особенность в грозненской тюрьме: в ней пороли розгами не только уголовников, но и политических.

Каждый день их выводили на получасовую прогулку по темному тюремному двору, напоминавшему каменный глубокий ящик, вымощенный булыжником. Сейчас между камнями пробивалась зеленая травка.

На четырех угловых вышках стояли часовые с винтовками, нацеленными на заключенных, которые двигались по кругу и цепочкой, обязательно заложив за спину руки. Разговаривать, конечно, не разрешалось, но иногда удавалось кое-кому поделиться невеселыми тюремными новостями.

— Вы знаете, юноша, за что бы я сейчас отдал полжизни? — спросил шагавший впереди Фиолетова пожилой интеллигентного вида человек. — За кусок свежего мяса.

— А я за свежую газету, даже за «Каспий», — ответил Фиолетов.

— Может быть, вам больше подошла бы «Искра»?

— Прекратить разговоры! — крикнул часовой.

Они замолчали, но продолжили разговор, как только вышли из поля зрения этого часового. Из всех четырех часовых он был самым вредным, другие иногда «не замечали», что заключенные нарушают порядок.

— Политик?

— Да. А вы? — спросил Фиолетов.

— Тоже. «За принадлежность к преступным сообществам».

— Рад познакомиться с вами… Фиолетов.

— Савиных.

— Надо составить коллективный протест и передать начальнику тюрьмы. С политическими обращаются хуже, чем с уголовниками.

— Начальник тюрьмы сволочь.

— Если он не удовлетворит наши требования, объявим голодовку. Говорят, это помогает.

— Хорошо. Я поговорю со своими.

— Прекратить разговоры! В карцере давно не сидели? — снова крикнул тот же часовой.

Требования составили через неделю. Остановились на трех, главных: улучшить питание, доставлять в тюрьму книги и свежие газеты, вежливо обращаться с заключенными.

К начальнику тюрьмы пошел Фиолетов.

— Имейте в виду, — сказал он, — что в случае отказа выполнить эти минимальные требования, политические заключенные объявят голодовку.

Начальник тюрьмы расхохотался.

— Вот уж, действительно, нашли чем испугать!

На очередной прогулке Фиолетов успел перекинуться несколькими словами с Савиных.

— Ну что ж, Иван Тимофеевич. Будь по-вашему. С завтрашнего дня начнем голодать, — сказал Савиных.

На следующий день утром тюремный надзиратель, как обычно, открыл окошечко в двери тринадцатой камеры и поставил на полочку миску с кислыми, дурно пахнущими щами. Обычно Фиолетов тут же быстро съедал это варево, но теперь не притронулся к еде.

Первый день он продержался довольно бодро. Даже не хотелось есть, просто сосало под ложечкой, но, настроившись на длительную голодовку, он старался не замечать этого.

На второй день появилось острое чувство голода, и Фиолетову стоило немалого труда не прикоснуться к миске с едой.

На третий день начала кружиться и тяжелеть голова и огромный комок стал в горле. Суп пах аппетитно, и Фиолетов даже помешал его ложкой. В миске лежал кусок свежего, хорошего мяса. Соблазн был слишком велик, и Фиолетов вылил суп в парашу.

Как сквозь сон он помнил, что в камеру заходил смотритель, несколько минут молча глядел на него, а затем плюнул и удалился, бросив на прощание:

— Подохнешь — никто и знать не будет!

— Ничего, узнают… — через силу ответил Фиолетов.

На четвертый день в теле появилась какая-то необычная легкость, есть совершенно не хотелось, и обед не пришлось выливать в парашу; нетронутый, его унес вечером надзиратель.

На пятый день Фиолетов почувствовал страшную слабость и в изнеможении лег на пол. Койку опускать по-прежнему не разрешали.

В камере снова появился смотритель. И уже не грозил, как в прошлый раз, а христом-богом просил прекратить голодовку и не смущать своим примером других, говорил, что о «печальных событиях в тюрьме» узнали в городе, кое-кто поднял шум. Просил пожалеть его: «У меня ведь семья, молодой человек, дети…»

О том, что было в последующие дни, Фиолетов помнил плохо. На девятый день голодовки он очнулся в тюремной больнице, куда его перевели по настоянию врача.

Сознание возвращалось медленно. Страшно кружилась голова. Тупо болел живот. Не хотелось двигаться, даже шевелить пальцами, стоило неимоверных усилий приподняться на локтях, чтобы взглянуть на себя в маленькое зеркало, висевшее над койкой. В зеркальце отразилось серое, изможденное лицо незнакомого человека с глубоко запавшими глазами.

Подошел доктор в пенсне, старенький, с острой седой бородкой. Из нагрудного кармана халата торчала деревянная трубка для выслушивания.

— Ну вот мы и очнулись, — сказал он, присаживаясь на край кровати. — Дайте-ка мне вашу руку…

Это случилось в конце ноября.

Фиолетова вместе с другими политзаключенными вызвали в кабинет начальника тюрьмы. В кабинете он увидел человека в судейском мундире, с газетой в руке.