До последнего мига

— Всё равно, — Ирина поёжилась под каретниковской рукой, тело её пробила дрожь, и Каретникову захотелось, чтобы часть его тепла, его калорий и энергии перешла к этой девушке, добавила ей хотя бы немного сил. Но то, что умели делать маги, фокусники, прочие профессора цирка, не мог делать Каретников. — Я в этом не разбираюсь. Так вот, говорят, жанд… тюремные надзиратели в обморок попадали. Откачивать пришлось. И все это цирк! Алле… гоп! — она сделала под шинелью движение руками, ударила ладонью о ладонь.

— А сама ты умеешь фокусы показывать? — Каретникову почему-то хотелось, чтобы Ирина обязательно умела показывать фокусы, хотя это всё было вовсе ни к чему: одно дело — история и теория цирка, другое — фокусы, Гарри Гудини, Буатье де Кольт и прочая веселая публика. Что же касается Каретникова, то он, пожалуй, встал бы на сторону Ирининого отца: всё-таки биология, зоология, жизнь растений, зверей, разные премудрости природы, которые надо раскрыть, — более солидная штука, чем цирк. Тут в нём возникло что-то несогласное, он прижал к себе Иринину голову, погладил, как ребенка, по волосам. Сказал: — Нет, не умеешь ты показывать фокусы.

— Не умею, — подтвердила Ирина, — и никогда не научусь. Способностей нет. Хотя фокусникам очень завидую. — Помолчала немного, потом вдруг произнесла горьким тихим голосом: — У меня есть вот что.

Выдернула руку из-под шинели, разжала ладонь, и Каретников увидел небольшую обмеднённую пулю с двумя чёрными колечками, насаженными на посверкивающее, безобидное на вид тельце. Каретников посмотрел на пулю, протёр глаза — к чему пуля этой хрупкой, уставшей от близости смерти девушке?

— Что это? — спросил он, как будто не видел, что это такое. Потрогал пальцами пулю, определяя, разрывная она или нет. Пуля была обычной, литой, неразрывной. У разрывной, когда она ударит, нос бывает развернут на манер изящной каплевидной лопаточки. Каретников видел, какие страшные следы оставляет эта пуля: входное отверстие маленькое, на теле от неё лишь мелкий ожог, а выход — огромный, рваный, невольно вгоняющий в дрожь — упаси господь попасть под удар такой пули: враз на тот свет отправит. — Немецкая пуля-то.

— Правильно. С «мессершмитта».

— Как она… У тебя-то как она оказалась?

— На Новый год с Большой земли детишкам привезли машину мандаринов. Пока машина шла через Ладожское озеро по ледовой дороге, на неё налетели немцы. Говорят, четыре или пять самолётов. Водитель шарахался от пуль, то тормозил, то газовал, — Каретников, слушая Ирину, морщился, возле губ у него собирались щепоти морщин, — немцы карусель устроили, решили во что бы то ни стало пустить полуторку на дно. А шофёр знал, что везёт, какой груз и для кого, он понимал, что если не доставит мандарины в Питер, то отнимет радость у детишек. А если отнимет радость, то, глядишь, и смерть кого-нибудь из пацанья отыщет, обязательно отыщет, — в её голосе послышался едва приметный звон, похожий на тот самый, с которым ссыпалось на голову замерзшее дыхание. — Шоферу выбило очередью переднее стекло, прострочило кабину, ранило, борта в щепки искромсало, мандарины в кашу превратило, но в Ленинград он всё-таки машину привёл — «мессеры» ушли ни с чем. Мандарины потом на ёлке раздали ребятишкам. И почти в каждом мандарине — вот это, — Ирина помяла пальцами пулю. — По одной штуке. А то и по две. И по три было…

— Кто из твоих ходил на эту ёлку? — спросил Каретников. — Сама?

Ирина чуть приметно усмехнулась:

— М-м, сама… Звучит как комплимент. Я взрослая. Племянник ходил.

— Он жив? — спросил Каретников.

— Нет, — медленно, врастяжку — хотя чего растягивать-то? — слово «нет» донельзя короткое, — ответила Ирина. — Он уже умер. Пуля — память о нём.

Наступило молчание. Каретников смотрел на литую тяжёлую пулю, блесткую, нарядную, словно маленькая ёлочная игрушка, и, несмотря на свою нарядность, женскую аккуратность, страшную.

— Чуть зуб племянник об этот мандарин не сломал.

Что теперь зубы, что причёска и красота глаз, когда племянника уже нет в живых: для мёртвого всё это — пустое.

— Как его звали? — спросил Каретников.

— Серёжкой. А домашние — Сержиком.

— Ну всё, — Каретников отстранился от Ирины, с плеча у него сползла шинель, сделалось холодно. — Ты иди на кухню, а я буду шкаф добивать.

— Нет, я с тобой останусь. Всё равно светить тебе кто-то же должен, а?

— Оставь коптилку на полу, и всё.

— Нельзя. За ней следить надо. Она как живая, человека чувствует. Стоит уйти от неё — сама по себе гаснет. Хотя и заправки под самую завязку. А когда человек рядом — держится. Загадка природы, — печально улыбнулась Ирина.

— Никаких загадок. В войну всегда так: живое подле живого обитает, — Каретников сполз с ящика и чуть не свалился на пол — пока он сидел-рассиживался, окончательно вымерз, ослаб.