До последнего солдата

– Дорог. Естественно. Как любой умирающий, – тоже перешла на немецкий учительница. – Правда, будучи легкораненым, еще там, в доме, он действительно успел объясниться мне в любви – если вас интересует именно это.

– Не из ревности, скорее из любопытства.

– И даже попытался обнять. Но я отнеслась к этому, как, ну, к слабостям больного.

– Вы, конечно, не фольксдойч. Но языку, судя по всему, обучались у русских немцев.

– Да? – зарделась Клавдия. – Вы сумели определить даже это? Чувствуется по произношению?

– И по тому, как употребляете некоторые конструкции. Но, может, только это вас и спасает. Немцы принимают вас за истинную фольксдойч.

– Но вы-то… вы вообще… настолько уверенно владеете языком. Даже не чувствуется, что подбираете слова. Удивительно. Тоже из русских немцев?

– Будем считать, что из немецких русских, – сдержанно улыбнулся Андрей. – Так ближе к правде. Однако стоит ли превращать этот вечер – в вечер исповеди? Общаться предлагаю исключительно на немецком. Чтобы не терять языковую практику.

– Думаете, вам это еще пригодится?

– Весь мой фронтовой опыт убеждает меня в этом.

– Впрочем, конечно же пригодится: после войны вы можете стать преподавателем немецкого.

– Вряд ли это прельстит меня. Перед вами – профессиональный и потомственный военный.

24

Вскипел чай. Клавдия взялась помогать старику наливать в кружки, но в это время в комнату ворвался Мальчевский.

– Капитан, самолет появился! Над рекой, чуть ниже косы.

– Немецкий, что ли? – прислушался капитан.

– Наш, «кукурузничек», фанеру ему под хвост. Только что телефонисту передали: «Принимайте груз».

– Костер разожгли? – спросил Беркут уже на ходу, выбегая вслед за младшим сержантом. Он был несказанно рад, что ни штабисты, ни предчувствие его не обманули.

– Два. Да пилот нас и так видит. Вечер ясный. Коса приметная.

– Следите за грузом! – крикнул капитан бойцам. – Как только приземлится, немедленно достать его и доставить сюда.

Первый парашют раскрылся над плавнями, и группа во главе с Мальчевским ринулась туда. Второй упал у самой косы, но старшина Бодров быстро извлек его из заиленного промерзшего мелководья. Третий же приземлился в небольшое ущелье на краю косы уже тогда, когда самолет был обнаружен зенитчиками, окопавшимися где-то у переправы, возле разбомбленного моста.

Тем не менее летчик сумел развернуться под их огнем и сбросить еще два тюка, один из которых чуть не утонул: у самой косы немецкие пулеметчики прострелили его парашют. К счастью, он упал на мелководье, и несколько бойцов, круша тонкий лед, сумели довольно быстро пробиться к нему.

В знак благодарности Беркут выпустил по курсу самолета красную ракету. Пилот слегка помахал крыльями «кукурузничка» и, снизившись, спасаясь от зениток, пошел над самой рекой, чтобы где-то там, в низовье, где его не ждут, свернуть к правому берегу, к линии фронта.

– Что ж они все гранаты да гранаты?! – возмущался Мальчевский, распотрашивая надежно упакованный в мягкую упаковку груз первой партизанской посылки (Беркут не раз видел такие в соседних отрядах, в районе Подольска.) – Ага, нате вам еще пулемет и автоматы. Будто нам их у фрицев занять трудно? Нет, чтобы по бутылке на брата. Хоть по две наркомовские на каждую промерзшую душу, циклопы иерихонские!

– Что ты молишься там, сержант? – подошел к нему Андрей.

– Не молюсь, но блаженствую! Послушайте, а нет такого парашюта, чтобы отослать им все это назад? Какой же лапоть ферапонтовский все это укладывал, отставные ключники царя Ирода?! Мы что, оружие в бою добыть не способны? Лучше бы канистру спирта сбросили.

– Следующим заходом, сержант. Пока же благодари за то, что бог послал.

Мальчевский с тоской взглянул на капитана, как бы не понимая, почему такие грубые, не способные понять солдатскую душу офицеры все еще держатся на этой войне, и, грустно почесав затылок, изрек:

– А не кажется ли вам, капитан, что этот самый бог, глядя на всю эту шмайссер-трехлинеечную богадельню, всех нас давным-давно послал к чертям собачьим?.. Причем по обе стороны фронта сущих. И молиться нам теперь до конца жизни воинскому уставу да старшинской портупее.

– Списать бы тебя, сержант, с фронта за богохульство и непочитание начальства…

– Точно. Списать. И… на фронт отправить.

Рассмеявшись, она оглянулась на приближавшегося связиста – мрачного и злого на всю уцелевшую в войне часть мира.

– Все, товарищи командиры, отговорили мы свое по телефону.

Беркут и Мальчевский переглянулись.

– Что ты там каркаешь, Иуда о тридцати трудоднях? – осклабился младший сержант. – Я тебя сейчас так «отговорю», что в братскую могилу без справки не примут.

– Без связи мы теперь, – демонстративно не обращал на него внимания телефонист. – То ли рвануло где-то на том берегу, то ли немец линию нащупал.

– Может, не в ту степь крутил, барышня петербургская? – усомнился Мальчевский.

– Сам иди покрути.