До последнего солдата

– Двое детей было. Так он еще третьего… Ну да это дело Божье. А вот то, что лес этот в Германию шел, – это под протокол. Да что там. Митнюк как Митнюк. Человек он малограмотный, ему – что Маркс, что Гитлер. А есть одна особа, которая прямо под протокол. И по всем статьям. Учительница. 3оренчак Клавдия Виленовна. Эта сама в райцентр поехала, сама предложила немцам школу открыть и сама же преподавала в ней. Русскому и немецкому учила. Еще и нескольких учениц-старшеклассниц к услужению немцам повела. Одна из них взялась учить детишек химии, другая вроде как вместо математички была.

– Стоп-стоп. Как вы назвали имя-отчество этой учительницы?

– Клавдия Виленовна. Неужто знакомая какая?

Беркут поднялся, прошелся по комнате. Остановившись напротив Лазарева, выхватил из его руки листок и еще раз перечитал все, что касалось учительницы. Да, это она. Спасительница майора. Сама говорила, что учила детей русскому и немецкому.

– Это ж додуматься надо: немцы полстраны оккупировали, молодежь в Германию угоняют, а она им «шпрехен зи дойч» преподносит.

В том, что Лазарев говорил сейчас, было что-то и от заискивания, однако произносил он эти слова грубо, бубня себе под нос, сурово сдвинув на переносице косматые, подернутые сединой брови.

– Но вы же сами сказали, что учила она не только немецкому.

– Не только. Русскому – тоже. Но ведь школа-то немецкой была.

– Почему немецкой? Дети учились местные, сельские. Химию, физику, математику изучали. Ну а немецкому они и до войны там обучались. И после войны будут. Великий европейский язык…

– Что-то я не пойму вас, товарищ капитан, – агрессивно насторожился Лазарев, удивленно уставившись на командира гарнизона. – По-вашему, во всем этом… – попробовал он снова завладеть своей бумажкой, но Беркут отстранил свою руку, – вообще нет никакой политики? Вроде бы и не было сотрудничества с оккупантами, не было пособничества…

– Послушайте, вы, «особо доверенный», вы-то сами чем промышляли все годы оккупации? Только правду, правду! Я ведь все равно проверю.

– Я? – хмыкнул он. – А что я? Я мог кем и чем угодно.

– Почему вы могли, а остальные нет?

– Как особо доверенное лицо…

– Отвечайте на мой вопрос. В качестве кого вы работали во время оккупации? – резко потребовал Беркут.

Какое-то время Лазарев все еще удивленно смотрел на капитана, словно ожидал, что тот откажется от попытки допросить его, но, почувствовав, что капитан сумеет настоять на своем, нехотя ответил:

– Так ведь работал. Но это уже другой параграф. Сумел войти в доверие врага, усыпить его бдительность. Устроился чем-то вроде кладовщика при сельской общине, которую они тут создали.

«А ведь Глодов так и предположил, что он мог быть колхозным кладовщиком! – вспомнил Беркут. – Хотя понятно, что никакого разговора о роде деятельности с задержанным у него не происходило».

– Значит, кладовщиком, говорите? При общине, созданной оккупантами? Божественно. Тогда почему вас нет в этом списке? – Беркут припечатал листик к столу, выхватил из офицерской сумки и положил рядом с ним карандаш. – Свою фамилию туда. Собственноручно. Ничего-ничего, кому надо – разберутся, – упредил он возражение Лазарева. – И не заставляйте меня повторять дважды. Свою фамилию – в общий список, причем первым. Чуть повыше фамилии той несчастной санитарки, которую вы готовы упрятать в Сибирь.

Не отводя взгляда от капитана, Лазарев дрожащими руками нащупал на столе список, и в какое-то мгновение Беркуту показалось, что он вот-вот уничтожит эту страшную бумаженцию. Однако «особо доверенный» не решился на это.

– Все равно там, где надо, я объясню, что это вы заставили меня вписать свою фамилию, – медленно, дрожащей рукой выводил буковки кладовщик общины, обладатель права первого доноса.

– Подробности меня не интересуют, – снова завладел списком Беркут. – А теперь объясните мне, почему в сорок первом вы не пошли на фронт. По повестке ли, добровольцем… Или в крайнем случае не отошли с нашими.

– Отстал я. В окружение попал. Был призван, однако попал в окружение. Да, попал! И вернулся в село! – сорвался на истерический крик Лазарев. При всем своем высокомерном презрении к коменданту этого обреченного гарнизона, он все же понимал, что вопросы, которые только что прозвучали, будут задавать ему еще не раз. Об этом он как-то не подумал. – Не знаю, как вы тут воюете, но у меня перед Родиной свои заслуги…

– Заслугами будете потрясать на суде. Почему, оказавшись на оккупированной территории, вы не взяли в руки оружие? Почему не пошли в партизанский отряд? Или, может быть, в этих краях не было партизан?

– Да какого дьявола в партизаны? Зачем в партизаны?! – наконец-то по-настоящему перетрусил Лазарев. – Я ведь в доверие врага… Они меня на такой, можно сказать, пост… Два села, как на ладони. Кто нашим остался, кто сразу предал, кто так, по мелочевке прислуживал… О каждом ведь знаю.

Беркут вцепился в его ватник на плече, с силой привлек к себе.