До последнего солдата

Правда, по замерзшему шоссе курсировал мотоциклетный патруль, но и он почему-то не обстрелял смельчаков, собиравших патроны и гранаты у остова разбитой машины.

Все это подняло настроение бойцов. Шутники начали соотносить боевой дух немцев с сухостью их подштанников, гадая при этом, через сколько суток после такой «прочехвостки» фрицы опять решатся сунуться в Каменоречье.

Однако самого Беркута эта «волчья», как точно выразился старшина Кобзач, тишина уже начинала удручать, заставляя все более критически задумываться над тем, как держать оборону дальше. Затишье на том берегу лучше всяких объяснений, которые им пытались дать по рации, подтверждало: наступления в ближайшие сутки не предвидится.

А что касается отхода немцев… Просто вчера они окончательно убедились, что имеют дело не с группкой окруженцев, главная цель которых – прорваться к своим или пробиться в леса, а что этот гарнизон умышленно оставлен в их тылу, чтобы сковывать значительные силы врага и подготовить плацдарм для возвращения своих войск на левый берег. Вот и вся разгадка.

Но Беркут понимал, что именно она неминуемо заставит немецкое командование бросить на подавление окруженцев более серьезные силы. Тогда-то и начнутся настоящие бои.

– Сколько в строю, старшина? – спросил он Кобзача, вернувшись вместе с офицерами на командный пункт.

Тот достал из офицерской планшетки, с которой никогда не разлучался, замусоленную тетрадку, полистал ее, подсчитывая по отдельным спискам численность роты и всех прибившихся…

– Если с двумя разведчиками и радистом, то получается сорок четыре. Ну, еще старик, девка и учительница. Тоже, считайте, полтора штыка.

– Вот именно: полтора. Правда, гарнизонного снайпера Калины это не касается. Остальные двое… Что поделаешь, резервов не предвидится. Кстати, надо позаботиться о том, чтобы и эти «полтора штыка» тоже были вооружены и, в случае чего… Как только Кобзач ушел, дверь штабной комнаты распахнулась и в проеме ее, подталкиваемый прикладом автомата восстал Лазарев. Одной рукой он держался за щеку у виска, а другую, с растопыренными пальцами, выставил так, словно хотел защититься от удара капитана.

– Что здесь происходит? – сурово поинтересовался комендант у Мальчевского, который, собственно, и пригнал этого, «особо доверенного».

– К немцам драпануть собирался, товарищ капитан.

– Н-не п-правда! – заикающимся голосом возразил Лазарев. – Уйти пытался, это под протокол, однако же не к немцам.

– И не просто собирался, а уже драпал. Мы его в заслон направили, а он, придворный рысак королевы Елизаветы, к фрицам бежать намылился. Но я бойцов предупредил. Перехватили и хорошенько дали ему. Хотели, правда, дезертирский трибунал устроить, с расстрелом, замененным на повешение, но высокое заседание я пока что отменил.

– Не собирался я бежать к фрицам! – закричал особо доверенный, – Не собирался, не собирался. У меня сведения особой важности. – Но, после того как Мальчевский ударил его кулаком в затылок, сразу же понизил тон. – Я просто хотел уйти, чтобы перебраться на тот берег, к своим.

– Вы были зачислены в состав гарнизона, – жестко напомнил ему Беркут. – И на армейском языке «уйти», тем более – с поста, означает дезертировать.

– Но я не был мобилизован. Вы сами окруженцы, и вы не имели права зачислять меня в свое подразделение.

Он прокричал еще что-то, однако комендант выслушал его с полным безразличием.

– Ну что, – оживился Мальчевский, когда «особо доверенный» наконец умолк, – свое последнее слово этот дезертир Бургундского полка прокричал, думаю, можно вешать?

Беркут едва удержался, чтобы не огласить приговор: «Расстрелять перед строем», но вовремя сдержался. Он понимал, что после возвращения своих эта история может всплыть. А ему и так предстояли «задушевные беседы» с особистами, так зачем усложнять себе жизнь?

– Где его оружие?

– Винтовка у меня, на всякий случай, реквизировал, как брошенную на поле боя, – объяснил младший сержант.

– Неправда, не бросал я оружие! – уже откровенно запаниковал Лазарев. – Я с оружием, товарищ капитан! Вы не имеете права. Я буду жаловаться!

– Жалуйся-жалуйся, – ухмыльнулся Мальчевский. – Только у апостола Петра день сегодня неприемный.

Лазарев попытался прокричать еще что-то, однако, получив еще один удар в затылок, окончательно умолк.

– Оружие вернуть, – решил прекратить эту сцену капитан, – струсившего бойца отправить туда же, в передовой дозор у ворот Каменоречья.

– А если он опять вздумает?..

– При повторной попытке дезертирства, предадим военно-полевому суду.

– Так, может, прямо сейчас и предадим? Ведь понятно, что он опять струсит и попытается бежать.

– Не стану я бежать, – почти взмолился Лазарев. Но, после небольшой паузы, вдруг добавил: – Все, раз надо, я останусь здесь, в Каменоречье, и буду сражаться. Но потом все равно обжалую ваши действия. И ваши, и тех, кто меня избивал.

– Выполняйте приказ, младший сержант, – не стал реагировать на его угрозы Беркут. А когда Мальчевский подтолкнул «особо доверенного» к двери, добавил: – И поручите наблюдение за ним рядовому Звонарю.

– Да я сам его…