До последней строки

«А тем наплевать. Листают журнал…» Рябинин зло покосился на дочь. И будто обжегся: Нина, выпрямившись, смотрела на экран телевизора. Сидящий рядом с ней молодой человек тоже забыл о журнале.

Двое слушали поющих, двое продолжали листать журнал.

Так длилось недолго — журнал был просмотрен, и девушка, державшая его, повернулась к телевизору. Послушав чуть, простонала:

— О господи!

Ее приятель спросил:

— Что там по другой программе?

— Сейчас, — рассеянно бросила Нина. И что-то непонятное буркнул ее сосед.

Хор оставался на экране.

— Песня политкаторжан «Слушай», — прозвучал голос диктора.

— О господи!

— Кому нужны эти раскопки?

— ..Если мыслить на уровне табуретки. — Это вставил сосед Нины.

— А ты растешь. Скоро поднимешься до уровня самовара.

— Нинок, переключи! — Девушка крутанула в воздухе пальчиком. — Переверни пластинку.

Нина не ответила.

… Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка черна;
Чернее той ночи...

Двое, болтая о чем-то, расхохотались. И снова что-то сказал им сосед Нины. А Нина снова промолчала. Она лишь сделала короткое, резкое движение головой, словно откидывала назад волосы.

О-о, Рябинину хорошо было известно это своевольное и гордое движение, как хорошо была известна та вызывающе прямая поза, в которой застыла Нина. «Еще немного, и она выставит их…» Впрочем, Рябинину сейчас было уже неважно, выставит или не выставит.

Те двое поднялись сами. Помедлив, поднялась и Нина: нельзя было не проводить.

Теперь Рябинин смотрел на оставшегося. «Ну встань! Покажись, какой ты!.» Но молодой человек продолжал смотреть на экран телевизора.

Нина вернулась быстро, проводив лишь до двери. Конечно, она спешила: не просто хотела скорее отделаться от тех двоих, а спешила к другу.

Они молча досмотрели передачу. Гость встал. Но Рябинин ясно видел, как ему не хочется уходить: он мешкал. И Рябинину нравились его скованность, его смущение.

Они направились к двери.

Если Нина пойдет провожать гостя, можно будет глянуть на них в окно. Какой отец удержался бы от этого?

«Постулаты, постулаты!» — передразнивая себя и внутренне ликуя, почти вслух произнес Рябинин.

Скрипнула дверь — Нина вернулась скоро, так же скоро, как и в первый раз, когда проводила тех двоих; и Рябинин только сейчас почувствовал, насколько сильно ему хотелось, чтобы было иначе.

— Нина!

— Да, папа.

Она остановилась перед ним в дверях.

— Он что, тоже держал экзамен в университет?.. — спросил отец первое пришедшее в голову.

— Кто?

— Ну вот… который только ушел.

— Да, мы вместе. Но познакомились еще на работе.

— А те двое?

— Она работает. Тоже там, в Книготорге. Окончила библиотечный техникум. А он в медицинском институте, перешел на пятый курс.

— Они любят друг друга?. Хотя что я… конечно, сразу видно.

— Да, они не скрывают, что… близки.

— Зачем скрывать?.. Правда, мне не по душе, как они держатся… Объятия у всех на виду. Для посторонних неприятно. Но, пожалуй, еще более грустно.

— Почему?

— Выставлять любовь напоказ — мне кажется, не очень дорожить ею… Почему-то представляется дерево, открытое всем ветрам. Быстро осыплются листья. В конце концов ничего не останется, одни голые сучья.

— Дорогое надо хранить при себе, я понимаю.

— Они женаты?

— Что ты!

— Чему ты удивилась?

— У них совсем другой взгляд.

— Другой? Какой же?

— Жениться не обязательно.

— Как? Вообще не обязательно? Долой брак?!

— Нет, не вообще, конечно.

— Но считается, что все дозволено и без брака?

— Сейчас на многое иной взгляд… Новый стиль жизни.

— Стиль! Это уже стало стилем?

— Становится.

— Ты говоришь чудовищные вещи, Нина!.. Это что же, как… как в романах Ремарка?

— Почему вдруг именно Ремарка?

— Да, да, ты права. Вообще там…Но у нас свои нравственные традиции. Свои, Нина! И их нужно защищать.

— Но если традиции нуждаются в защите, значит, они сами слабы? Что слабо, то плохо.

— В защите нуждается все. Даже человечество в целом, хотя, казалось бы, оно всемогуще.

После паузы он спросил:

— И что… эта пара и ты, вы дружите?

— Бывает, встречаемся. А дружба? Пожалуй, нет… Но ты не суди о них с первого раза. Они не какие-нибудь… Он прекрасно учится. Про него говорят: надежда курса. Много читают, любят искусство… Не какие-нибудь пустые стиляги.

— Что стиляги! Примитив… Тут посерьезнее.

— Это далеко не самое скверное.

— Но все-таки скверное?

— Оставь их, папа! В конце концов, они случайно зашли ко мне.

— Ладно, не будем о них… А что же самое скверное?

— Ты знаешь. Мы говорили.

Отец сделал привычное движение — провел распрямленными ладонями у пояса, собираясь опустить их в карманы пиджака. Но пиджака сейчас на нем не было, и руки беспрепятственно скользнули вниз. Откашлявшись — это было тоже рефлекторно, потому что в минуты большого волнения у него всегда садился голос, — спросил:

— Кто твой бог, Нина?

— Честность.

— Хорошо сказано. Очень хорошо, Нина!. Но если на то пошло, кто вырастил тебя такой?

— Все равно кругом много скверного, подлого. Хотя бы этот Зубок, о котором ты написал. Он чудовище!

— Согласен.