До самого рая

Мне очень давно не приходилось так подробно описывать, что у Чарли есть и чего нет, что она может делать, а чего не может, в чем блистает, а с чем справляется плохо; думаю, в последний раз – когда я пытался обеспечить ей место в старшей школе. Но, рассказав ему главное, я понял, что не могу остановиться и объясняю, как внимательна она была к Котенку, как, когда он умирал, ходила за ним из комнаты в комнату, пока не поняла, что он не хочет, чтобы за ним ходили, он хочет остаться в одиночестве; как во сне она морщит лоб и это придает ее лицу не сердитое, а задумчивое и пытливое выражение; как она всегда знает, даже не умея меня обнимать или целовать, когда я опечален или озабочен, и приносит мне воды, а когда был чай, приносила чаю; как, еще ребенком, только выписавшись из больницы, она иногда прижималась ко мне после судорог и позволяла мне погладить ее по голове с тонкими, редкими, мягкими как пух волосами; как единственное, что осталось от ее жизни до болезни, – это ее запах, теплый, животный, как горячий чистый мех зверька, только что побывавшего на солнце; как неожиданно она оказывается ловкой и находчивой, как редко смиряется с поражением, как готова пробовать снова и снова. Через некоторое время я почти осознал, что маклер перестал делать пометки, что в помещении кроме моего голоса не раздается других звуков, но продолжал говорить, хотя с каждой фразой как будто вырывал сердце из груди и вставлял его обратно, а потом опять – и это была та страшная, невыносимая боль, та опустошающая радость и скорбь, которую я испытываю всегда, когда говорю о Чарли.

Наконец я замолчал, и в этой тишине, такой всеохватной, что она аж вибрировала, маклер произнес:

– А от мужа она чего ожидает?

И мне снова стало больно, потому что сам факт, что на встречу пришел я, я, а не она, говорил маклеру все, что нужно знать; все остальное, что я рассказывал про Чарли, все, что составляет ее суть, этим полностью затмевалось.

Но я ответил. Ей нужен кто-то добрый, сказал я. Кто-то заботливый, сдержанный, терпеливый. Мудрый. Не обязательно, чтобы он был богат, образован, умен, хорош собой. Мне нужна лишь гарантия, что он всегда будет ее оберегать.

– Что бы вы могли предложить ему взамен? – спросил маклер. В смысле, приданое. Меня предупредили, что с учетом “расстройства” Чарли мне, скорее всего, придется предложить приданое.

Я сказал ему, что предлагаю, так твердо, как только смог; его ручка замерла над бумагой, потом он записал сказанное.

– Мне надо ее увидеть, – наконец произнес он, – и тогда я пойму, как действовать.

Так что вчера мы вернулись к нему. Я обдумывал, надо ли как-то подготовить Чарли, но решил, что не стоит – в этом нет смысла, а она только разволнуется. В результате я нервничал гораздо сильнее, чем она.

Она справилась хорошо, как смогла. Я живу с ней и люблю ее так долго, что иногда теряюсь, увидев, как с ней знакомятся другие люди, когда осознаю, что они видят ее не такой, какой вижу я. Конечно, я к такому готов – но позволяю себе роскошь непонимания. А потом я смотрю им в лица, и мое сердце снова вырывают из сети вен и артерий, оно выпрыгивает из груди и втягивается обратно.

Маклер сказал ей, что теперь нам с ним надо поговорить, и попросил ее подождать в вестибюле; я улыбнулся и кивнул ей, прежде чем последовать за ним, чуть ли не шаркая ногами, как будто я снова в школе и директор вызвал меня, чтобы отчитать за хулиганство. Мне хотелось потерять сознание, рухнуть на пол, сделать что-то, чтобы нарушить ход вещей, чтобы вызвать сочувствие, хоть что-то человеческое. Но мой организм, как всегда, вел себя послушно, и я сел, уставившись на этого человека, от которого зависела безопасность моего ребенка.

Снова повисло молчание; мы смотрели друг на друга, пока я его не нарушил – мне надоела эта театральность, надоело, что этот тип видит наши слабые стороны и упивается своей властью. Я не хотел, чтобы он говорил мне то, что он непременно собирался сказать, но и хотел тоже, потому что тогда это останется позади, станет прошлым.

– Ну что, есть у вас кто-нибудь на примете? – спросил я.

Снова молчание.

– Доктор Гриффит, – сказал он наконец, – простите, но мне кажется, я неподходящий маклер для вашей задачи.

Сердце снова ударило в грудную клетку.

– Почему же? – спросил я, не желая этого спрашивать, потому что не хотел услышать ответ. Ну, скажи, подумал я. Давай, говори.

– При всем уважении, доктор, – сказал он, хотя никакого уважения в его голосе слышно не было, – при всем уважении, по-моему, вам надо подойти к делу реалистически.

– Это что вообще значит? – спросил я.

– Доктор, простите, – сказал он, – но ваша внучка…

– Моя внучка – что? – рявкнул я, и снова повисло молчание.

Он посмотрел по сторонам. Я видел, что он осознает мой гнев; я видел, что он понимает – я ищу повод с ним сразиться; я видел, что он собирает все силы, чтобы вести себя осторожнее.

– Особенная, – сказал он.

– Вот именно, – сказал я. – Она особенная, совершенно особенная, и ей понадобится муж, который понимает, какая она особенная.