До самого рая

С каждым маклером я пытался вести себя гораздо увереннее, чем на самом деле себя чувствовал. Я признавался, что ходил уже к их коллегам, но не уточнял, скольких перепробовал. В зависимости от того, с кем приходилось иметь дело, я пытался представить Чарли переборчивой, таинственной, блестящей, отстраненной. Но каждый разговор кончался одинаково, иногда еще до того, как меня просили привести Чарли, – они предлагали таких же кандидатов, иногда даже тех же самых, что мне уже показывали. Бледный и спокойный молодой человек с отметкой УН мне встречался еще три раза, и, увидев его лицо, я каждый раз испытывал смесь печали и облегчения – печали оттого, что он тоже до сих пор никого не нашел, облегчения оттого, что не одной Чарли приходится так мучиться. Я думал о ее карточке, уже слегка потертой и захватанной, которую показывают клиентам снова и снова, а они или их родители откладывают ее в сторону: “Нет-нет, – слышал я их голоса, – эту мы уже видели”. А потом вечером, без лишних свидетелей: “Бедная девочка, до сих пор в поиске. По крайней мере, наш сын не в таком безвыходном положении”.

Но на этот раз я был честен. Я перечислил всех маклеров, к которым ходил. Я рассказал про всех кандидатов, которых мне предлагали и которых я видел, кого мог вспомнить. Я был честен, как только мог, стараясь разве что не заплакать и не предать Чарли. И когда Тимоти сказал: “Но ведь красота – это не главное. Она обаятельная?” – я подождал, пока смогу ответить твердым голосом, и сказал: “Нет”.

На второй нашей встрече он показал мне пять карточек, из которых я прежде не видел ни одной. Из первых четверых в каждом меня что-то не устроило. Но потом я дошел до последней. Это был молодой человек, лишь на два года старше Чарли, с большими темными глазами и крупным носом; он глядел прямо в камеру. В нем было что-то несомненное – конечно, красота, но и какое-то упорство, как будто кто-то его пытается застыдить, а он не дается. На фотографии стояло два штампа: один – что он стерилен, другой – что он родственник врага.

Я поднял глаза на Тимоти; он смотрел на меня.

– А с ним что не так? – спросил я.

Он пожал плечами:

– Да ничего. – Потом, после паузы: – Он сам выбрал стерилизацию.

И я слегка вздрогнул, как всегда бывало, когда мне о ком-нибудь такое говорили. Это значило, что не болезнь и не лекарства лишили его возможности оставить потомство; это значило, что он выбрал стерилизацию, чтобы его не послали в центр перевоспитания. Выбирать приходится между телом и разумом, и он выбрал разум.

– Ну, я бы хотел организовать встречу, – сказал я, и Тимоти кивнул, но окликнул меня, когда я уже встал и направился к двери.

– Он хороший человек, – сказал он; это странное словосочетание в наши дни. Я узнавал про Тимоти перед нашей встречей, в прежней жизни он был соцработником. – Просто отнеситесь к нему без предубеждения, хорошо? – Я не понял, что он имеет в виду, но кивнул, хотя “без предубеждения” – тоже анахронизм, еще одно понятие давних времен.

Настал день встречи, и я опять нервничал, сильнее, чем обычно. Меня не покидала мысль, что хотя Чарли молода, шансов у нее практически не осталось. Если сейчас не получится, мне придется искать за пределами муниципалитета и даже префектуры. Мне придется надеяться, что Уэсли снова поможет мне, после того как он подыскал для Чарли работу, такую работу, которая ей нравится. Мне придется выцарапать ее с рабочего места, поселить где-нибудь еще, а потом – найти способ перебраться туда, и мне снова понадобится помощь Уэсли. Я, конечно, все это сделаю, но будет непросто.

Кандидат был уже на месте, когда мы пришли; он сидел в маленькой строгой комнате – такую все маклеры используют для подобных встреч; когда я вошел, он встал, мы поклонились друг другу. Я наблюдал за ним, пока он садился в свое кресло, а я в свое. Я думал, слова Тимоти означают, что он будет выглядеть совсем не так, как на фотографии, хуже, но нет: он выглядел точно так же – опрятный, симпатичный молодой человек, те же живые темные глаза, тот же открытый взгляд. Отец его был западноафриканского и южноевропейского происхождения, мать – южно- и восточноазиатского; он чуть-чуть напоминал моего сына, и мне пришлось отвести взгляд.

Из его карточки я уже знал основные сведения, но все равно задал стандартные вопросы: где он вырос, чему обучался, чем занимается сейчас. Я знал, что его родителей и сестру объявили врагами; я знал, что это стоило ему последних лет аспирантуры; я знал, что он пытается опротестовать это решение на основании недавнего Закона о прощении; я знал, что его профессор, известный микробиолог, поддерживает его в этом начинании; я знал, что, если он согласится на брак, он предпочел бы отложить его года на два, чтобы завершить аспирантуру. Все эти сведения он подтвердил – его рассказ ничем не отличался от того, что я уже знал.