До самого рая

Мне стало ужасно грустно. Я собираюсь выдать свою бедную внучку за человека, который готов защищать ее, но который ее никогда не полюбит, по крайней мере такой любовью, о которой мы все мечтаем; бедный мальчик, который никогда не сможет жить так, как следовало бы. Ему всего двадцать четыре; когда тебе двадцать четыре, твое тело предназначено для удовольствия, и ты постоянно влюблен. Я внезапно представил лицо Натаниэля в ту пору, когда впервые его увидел – роскошная темная кожа, приоткрытый рот, – и отвернулся, потому что боялся заплакать.

– Сэр? – мягко сказал он. – Доктор Гриффит? – Таким голосом он будет разговаривать с Чарли, подумал я и заставил себя повернуться к нему с улыбкой.

В тот же день мы договорились об условиях. Приданое его не слишком интересовало, и, подписав документы о намерении, мы вместе спустились; его брачная карточка лежала у меня в портфеле.

На тротуаре мы снова поклонились друг другу.

– Я очень жду встречи с Чарли, – сказал он, и я ответил, что Чарли тоже наверняка будет очень рада с ним познакомиться.

Он пошел в другую сторону, но я окликнул его, он развернулся и снова приблизился. Я некоторое время не знал, как сформулировать то, что хочу сказать.

– Скажите мне, – начал я и замолчал. Потом я понял, что хочу спросить. – Вы – молодой человек. Красивый. Умный. – Я заговорил тише. – Вы влюблены. Почему вы на это пошли сейчас, в молодости? Не поймите меня неправильно – я рад, что вы это делаете, – торопливо добавил я, хотя выражение его лица никак не изменилось. – Я рад за Чарли. Но все равно – почему?

Он шагнул еще ближе. Он высокий, но я еще выше, и на секунду у меня возникла идиотская мысль, что он сейчас меня поцелует, что я почувствую прикосновение его губ к своим, и я на мгновение закрыл глаза, как будто это могло чему-то поспособствовать.

– Мне тоже нужна безопасность, доктор Гриффит, – сказал он почти шепотом и отступил. – Мне нужно каким-то способом обезопасить себя. Иначе я не знаю, что сделаю.

Только вернувшись домой, я расплакался. Чарли, слава богу, еще не пришла с работы, в квартире больше никого не было. Я плакал о Чарли, о своей любви к ней, о надежде на то, что она поймет, как я старался обеспечить все самое лучшее для нее, как сделал за нее выбор – безопасность вместо счастья. Я плакал о ее как-бы-муже, о том, что ему приходится защищать себя, о том, какой неполноценной сделала его жизнь эта страна. Я плакал о мужчине, которого он любит и который никогда не сможет строить жизнь вместе с ним. Я плакал о тех мужчинах на карточках, которых я видел и отверг от лица Чарли. Я плакал о Натаниэле, о Дэвиде, даже об Иден, которые все давно исчезли, которых Чарли не помнила. Я плакал о своих дедушке и бабушке, о Норрисе и Обри, о Гавай’ях. Но прежде всего я плакал о себе, о своем одиночестве, об этом мире, который я помог выстроить, и обо всех этих годах – обо всех мертвецах, обо всех потерянных, обо всех пропавших.

Я редко плачу, и я успел забыть, что за чувством физиологического неудобства в этом есть что-то ободряющее: каждая часть организма принимает участие в процессе, механика его различных систем приходит в движение, наполняя протоки жидкостями, легкие – воздухом, придавая блеск глазам, заставляя кожу набухать кровью. Я поймал себя на мысли, что на этом кончается моя жизнь, что, если Чарли согласится на союз с этим мальчиком, моя последняя обязанность будет выполнена – я защитил ее от катастрофы, я вырастил ее до взрослых лет, я нашел ей работу и спутника жизни. Я ничего больше не могу сделать, не могу даже надеяться сделать. Можно радоваться дальнейшей жизни, но необходимости в ней нет.