До сих пор

Бредет этот человек от квартала к кварталу, и от улицы к улице, и от дома к дому и ищет себе пристанище. Стучится в двери, и они открываются, и выходят к нему хозяйки и показывают ему свои комнаты. Иногда хозяйка приветлива, но комната неприветлива, иногда комната приветлива, но неприветлива хозяйка. И вот он стоит, этот человек, и размышляет, что предпочесть – приветливость той или приветливость этой. И, не найдя решения, переносит надежду на другие комнаты и других хозяек. А бывает, что в этих блужданиях от одной комнаты к другой ноги подшучивают над странником и приводят его обратно в комнату, которую он уже смотрел, и хозяйка думает, что он вернулся, чтобы снять ее комнату, и приветливо улыбается, чтобы понравиться ему. А когда они оба понимают, что ошиблись, он уходит с поникшей головой, а она провожает его руганью, зачем он напрасно беспокоит людей. И после этого он уже ведет себя очень осторожно, а от чрезмерной осторожности пропускает дома, в которых, возможно, нашлась бы для него подходящая комната. А тем временем его глаза и ноги начинают спорить друг с другом: когда глаза хотят смотреть, ноги не хотят идти, а когда ноги готовы идти, глаза уже устали. Заплетаются ноги, и закрываются глаза. А когда закрываются глаза, исчезает и весь город Берлин со всеми его домами, а когда исчезает Берлин и его дома, появляются перед ним город Яффо со своими песками и его тамошняя комната.

Мала она, эта комната, но ее продолжает веранда, и, хотя веранда эта тоже мала, у нее есть дополнительное достоинство – она выходит в сад. А в саду этом растут лимоны и прочие чудные деревья – расскажешь о них в Германии, наверняка подумают, что это твой вымысел. А посреди сада есть колодец. Ты пьешь из него, ты поливаешь его водой свое тело, ты поишь ею птиц, которые распевают за твоим окном. И кстати, раз уж мы упомянули окна, припомним-ка, сколько их там. Пять, конечно. Пять окон – два смотрят на улицу и видят все, что происходит в душах людских, а одно смотрит в долину, по которой ходит поезд, тот, что курсирует из Яффо в Иерусалим и из Иерусалима в Яффо, и каждый, кто едет в этом поезде, видит тебя в твоем окне и машет тебе рукой, и ты отвечаешь ему тем же, и, поскольку поезд идет медленно, не спеша, ваши приветы встречаются в воздухе. А в четвертое окно твоей комнаты видна морская гладь – это гладь Великого моря, которое Господь, благословен будь Он, превратил в дорогу для избавленных[49]. Что же до последнего, пятого, окна, то оно смотрит на яффские пески, цвет которых днем напоминает корицу, а ночью – персик. И среди этих песков виднеются шестьдесят маленьких домиков, которые называют себя Тель-Авивом. Там живут люди, которые любят меня и которых люблю я, а Всевышний, милосерден Он, любит нас всех. Правда, сейчас Он как будто бы сердится на всех нас, а больше всего – на меня, потому что я оставил Его страну, и вот за это я наказан своим нынешним тяжким положением. Но, даже и сердясь, Всевышний продолжает меня любить, потому что иначе зачем бы Он стучался в мое сердце, и звал меня вернуться, и сердился на меня? Увы, я не могу сейчас вернуться, потому что в мире идет большая война, и на суше, и на море, и в воздухе, и нет никакой возможности добраться из Европы в Страну Израиля. И поскольку нет у меня такой возможности, я вынужден оставаться в Германии и искать себе прибежище, чтобы продолжать жить здесь, пока Всевышний не вернет меня на мое истинное место.

И вот чем кончились мои поиски. Из-за нынешних военных тягот доходы многих немецких евреев сократились, и они надумали сдавать свои комнаты внаем. Прежде, во все время, проведенное мною в Германии, я, как и большинство моих знакомых из Страны Израиля, избегал снимать комнату у немецких евреев, потому что все они большие патриоты Германии. Им не нравится, что мы не скрываем наше еврейство, и от этого неизменно возникают острые споры. Но после минувшей бессонной ночи я уже не был так привередлив и, когда подвернулся случай, снял комнату у немецкого еврея.

Комната была маленькая и обставлена множеством ограничений. Даже будь это целый дом, не уверен, что я снял бы его, если бы мне выставили столько условий. Но поскольку выбора у меня не было, я согласился на все, рассчитывая, что проживу здесь дня три-четыре, не больше и, может, найду себе за это время другое жилье и избавлюсь от хозяина-педанта. Я принес свои вещи из пансиона фрау Тротцмюллер и разложил их на новом месте. Пока я всем этим занимался, подошло уже и время спать. Я свалился на кровать и уснул.

Внезапно послышался бой часов, и я проснулся. Посмотрел на часы и увидел, что пришло время вставать. То ли хорошая кровать была виной, то ли вчерашняя бессонная ночь взыскала с меня задолженное, так или иначе, но давно уже со мной не случалось, чтобы я проспал семь-восемь часов без перерыва. Теперь бы еще утренний кусок хлеба, да только в том длинном списке условий, которые перечислил мне хозяин, утренний кусок хлеба не числился.