До свадьбы доживет

– Лучше не придумаешь. Счастье мое. Одно только печалит. Тебе скажу по секрету. Эх! Обнимать стал меня редко. И я, конечно, понимаю: устаем мы с ним. Я пашу, как савраска, он вечно на работе, еще на подработку устроился. Не нравится ему, что я больше денег в семью вкладываю, вот он и пыжится. Я говорю: да плюнь ты, хоть увольняйся, нам с тобой с головой хватит чего я заработаю. Но он же мужик! Куда там. А мне он, как мужчина, нужен. Не заработок его.

Тина блаженно слушала и улыбалась.

– Чего смеешься, Валька? – встрепенулась Лиза, – Глупости говорю, да? Развратница я?

– Самая страшная развратница из всех моих знакомых развратниц, – подтвердила довольная Тина.

– Чай будешь? – вздохнула Лиза, – У меня эклеров целая коробка. Свежие.

– Буду. Чай с лимоном и эклерчик, – радостно отозвалась Тина.

Она чувствовала себя очнувшейся после тяжелой болезни, когда сил еще не особо прибавилось, а вера в жизнь и грядущее счастье уже возникла и подгоняет выздоравливать. И неужели вылечил ее борщ? Хотя – нет. Не только. Еще котлеты. И чай.

Так что – не все так просто.

Интервью

Вернувшись от Лизы домой Тина почувствовала необычайный прилив сил. Она приняла душ, вымыла, наконец, голову, накрыла на стол и принялась ждать дочь. В холодильнике, впервые за все эти месяцы жизни в свежеотремонтированной квартире, ждали своего часа котлеты, борщ и четыре эклера – щедрые дары Лизаветы.

Лушка пришла мрачная.

– Голодная, наверное, – с пониманием подумала Тина.

Она вышла встречать дочку – причесанная, в платье и туфлях на каблучке. Хотела порадовать своего терпеливого ребенка, переживающего вместе с ней ужасы крушения семьи. Угрюмая Лукерья ничего не заметила. Она долго ковырялась в прихожей, стаскивала сапоги, пристраивала сумку, а потом, так и не взглянув на мать, заговорила:

– Давно хотела тебе сказать, мам. И даже уже как-то раз говорила, но ты тогда не восприняла. Выслушай меня очень внимательно. Тебе надо что-то с собой делать. Надо продолжать жить. Я, мам, больше ничем не могу тебе помочь. Хочу, но не могу. У меня силы кончились. Мне самой уже перестало хотеться жить. Прости, что я тебе это говорю, но когда-то это пришлось бы сказать. Подойди к зеркалу и посмотри, во что ты превратилась. Или в кого. Не важно. Ты это для чего делаешь? Чтобы Кате отцовской получше угодить? Или думаешь отца разжалобить? Или что?

– Луша! – попыталась прервать ее Тина.

Но у дочери, видно так накипело на душе, и так долго она не решалась поговорить с мамой, что она, не обращая ни на что внимания, продолжила:

– Мам! Хочешь честно? Я даже парня не могу с тобой познакомить! Вот до чего дошло! Я всегда тобой гордилась. А сейчас – мне стыдно! Да! Вот знай! Пусть я плохая. Но какая ни есть. Я же все равно твоя дочь. А ты все равно моя мама. Будь мамой! Прошу тебя!

Выслушав Лушу, Тина почувствовала жгучий стыд за себя и ужасную боль за дочь. Оказывается, она в своих страданиях зашла слишком далеко, не замечая, как тяжело стало с ней сосуществовать. Нет, дочь ее не заслужила такого несчастья. На нее действительно свалилось слишком много всего за последнее время.

– Лушенька! Родненькая! Ты права! Во всем права! И – видно, день сегодня такой, – я же все поняла еще до твоего прихода. Посмотри на меня. Разве ты не видишь: я уже другая. Я больше не собираюсь тут валяться. Я жить собираюсь. И у нас есть борщ с котлетами и эклеры. Я у тети Лизы была, она мне промывание мозгов устроила.

– Ох, мам! – воскликнула Луша, посмотрев в конце концов на Тину, – Не может быть! Я не ожидала! Неужели?

Она пораженно вглядывалась в заметно изменившийся облик матери.

– Ты в платье! И подкрасилась! Ну – наконец-то! А я тетю Лизу сегодня утром как раз встретила, сказала ей. Как хорошо, что она тебя вытащила! Глазам не верю.

– Иди за стол скорее! – велела Тина, улыбаясь, – Сегодня Лизиного борща поешь, а завтра я свое сготовлю. И еще в парикмахерскую пойду. Подстригусь. Волосы подкрашу. Я сегодня посмотрела: у меня полно седых волос стало. Не было, не было, а вот – вдруг появились.

– Ма! – велела Лушка, – Не начинай. У многих уже в тридцать седые волосы есть. И ничего. Не оплакивают себя. И ты перестань. Иди, сделай маникюр и все, что только пожелаешь. И будем жить! Да?

– Да! Конечно! Лушенька, прости меня! Я совершенно распустилась. Только о себе думала. А ты, бедненькая моя, так страдала.

– Ладно тебе. Все. Но учти: ты пообещала!

Они болтали, как когда-то давно. Обе отвыкли от той, прежней, обычной жизни, когда можно было говорить обо всем и ни о чем, раскрывать между делом сердечные тайны и смеяться над пустяками. Сейчас, не веря самим себе, они восстанавливали свой прежний уютный мир, казавшийся навсегда утраченным.

Засиделись допоздна. И только укладываясь спать, Тина подумала:

– А ведь Луша сказала, что ей неудобно парня со мной познакомить. Значит, у нее появился парень? Такой, которого хочется познакомить с родителями? Эх, как же много я упустила! Валялась тут без толку, а жизнь шла. Ну и належалась я! На всю оставшуюся жизнь!