До свидания, мальчики!

Потом она разложила на экзаменационном столе билеты, посмотрела на нас и улыбнулась. Она не вызвала нас, а лишь показала рукой, чтобы мы подошли.

– Собственно, экзамен они уже выдержали, – сказала она, повернувшись к представителю гороно.

– Несомненно, – ответил тот.

Я и Витька не спешили брать билеты: зачем рисковать? Мы посмотрели на Веру Васильевну: шутит она или нет? Но Сашка уже схватил билет и, даже не прочитав его, заявил, что готов отвечать. Стоило Сашку похвалить, и он сейчас же терял способность соображать.

Пришлось и нам тянуть билеты.

Это был наш последний экзамен.

В жизни у нас было еще много экзаменов, но сдавали мы их не в школе.

ИНКА, МОЯ ИНКА 1

Мы стояли на углу под окнами горкома. Делать нам здесь было больше нечего, но мы все равно стояли. Мы были свободны. Так свободны, что просто не знали, куда себя деть. Мы могли делать все, что взбредет в голову. Но когда можешь делать все, что хочешь, никогда не знаешь, чего хочешь.

В тот день мы решили стать окончательно взрослыми. Твердость этого решения мы подтвердили тем, что вышли из школы на руках: впереди я, за мной Витька и замыкающим Сашка. Витька был против такого способа передвижения.

– Придурки какие-то. Не можем уйти, как все.

– Десять лет уходили, как все, – ответил Сашка. Ходить на руках Сашка не умел, и поэтому его ноги почтительно нес какой-то семиклассник. – Ну? – сказал Сашка, и мы захохотали. Сашка мог сказать что угодно, мог бы вообще ничего не говорить – мы бы все равно хохотали.

Мы стояли лицом друг к другу и пускали дым. По дороге в горком мы вдруг решили, что нам пора закурить. Мы купили коробку «Северной Пальмиры». Одну на троих. Лучше было купить три пачки папирос подешевле. Я это понял позже, когда мне то и дело приходилось лезть в карман за папиросами. Сашка требовал папиросу, как только видел хорошенькую девушку. А хорошенькие девушки на улицах нашего города попадались на каждом шагу. Витька тоже ударился в разгул и не хотел отставать от Сашки. Это меня больше всего злило. Витька заламывал мундштук папиросы – черт его знает, где он это видел, – и принимался его жевать до тех пор, пока папироса не размокала. Тогда он ее выплевывал и требовал новую.

С особым удовольствием мы закурили, когда сидели на диване в Алешином кабинете. Но Алеша, кажется, не обратил на это внимания: он, наверно, думал, что курим мы давно. С досады мы дымили изо всех сил. Алеша читал наши заявления, потом положил их в папку, на которой было написано: «Личные дела комсомольцев, отобранных в военное училище».

– Какой дальнейший порядок? – спросил я.

– Через неделю отборочная комиссия при горвоенкомате.

– В какое училище мы все-таки поедем? – спросил Сашка.

– Куда пошлют.

– Куда же могут послать таких морских ребят, как мы? – спросил Сашка.

– Посмотрим, посмотрим, – ответил Алеша.

– Не нравится мне это «посмотрим», – сказал Сашка, когда мы вышли из горкома.

– Не хнычь, – ответил я. Мне тоже не понравился уклончивый ответ Алеши. Но у меня было правило не поддаваться дурным предчувствиям. Хорошее правило. Ему можно следовать всю жизнь, если в жизни случалось не слишком много неудач.

Под окнами горкома мы забыли все свои подозрения. С того места, где мы стояли, видны были ворота и за ними море. На рейде слегка дымил теплоход «Грузия». Мы любили выплывать на рейд навстречу пассажирским пароходам, сидеть на причальной бочке и разглядывать на палубах пассажиров. Их поражало, как это мы не боимся заплывать в открытое море. А для нас это был пустяк, о котором и говорить не стоило.

Теплоход стоял на воде и казался совсем маленьким. Но мы не раз видели его вблизи, рядом с бочкой. Приходилось запрокидывать голову, чтобы увидеть пассажиров на верхней палубе, а переговариваться можно было только с нижней и средней палубами, да и то, чтобы нас услышали, надо было кричать.

Я смотрел на теплоход и не мог поверить, что еще прошлым летом нам доставляло острое удовольствие уплывать в открытое море, – такой мальчишески незначительной казалась мне эта затея.

– Нет, скажите, что мой папа неправ, – приставал Сашка. – Живешь – до всего доживешь.

– Прав, прав, – сказал я.

Разговаривать, держа во рту папиросу, было не очень удобно. Дым заползал в легкие и глаза, вызывая кашель и слезы. Солидности, ради которой мы закурили, от этого не прибавлялось. Поэтому мы старались говорить покороче и больше молчали. Мы стояли лицом друг к другу, но ни на секунду не теряли из вида газетных витрин. Мы молчали и вдруг начинали хохотать, когда кто-нибудь из прохожих – их было не очень много на улице – останавливался просмотреть газеты. Прохожие, особенно женщины, воображали, что мы смеемся над ними, и испуганно себя оглядывали.

– Жалко, такого же синяка у тебя не было два года назад, – сказал Сашка.

Витька ответил:

– Мне не жалко.

– Не понимаешь своей выгоды, поэтому не жалко. Представляешь, черная повязка на портрете?

Наши фотографии были двухлетней давности. На это и намекал Сашка. Витька только рукой махнул и закашлял.