До свидания, мальчики!

— Сейчас. Я думал, она уже здесь. Мы с Сашкой ее видели: она на станцию шла.

Я спрыгнул с подножки и побежал к станции, прошел зал ожидания, вышел на улицу, снова вернулся на перрон — Инки нигде не было. На перроне стоял Витька.

— Вы говорили с ней? — спросил я.

— Нет. Сашка с той дочкой разговаривал. Мы думали, здесь ее увидим.

— Останься возле вагона и никуда не отходи, — сказал я.

Инку я нашел в палисаднике. Она сидела на тумбе ограды и медленно покачивала ногами.

— Инка, что ты здесь сидишь? Почему не подошла к вагону?

— Не хотела, чтобы ты меня видел.

— Почему?

— Так…

В глазах у нас еще что-то таилось от пережитого на пустыре, и потому мы не могли долго смотреть в глаза друг друга. Между тумбами было вделано по три трубы — одна над другой. Я сел на верхнюю и все равно сидел ниже Инки.

— Завтра к тебе приедут Катя и Женя.

— Пусть приедут. Я сегодня тоже норму не выполню. Тех, кто не выполняет норму. Юрка сажает за стол отдельно от всех, чтобы все их видели. Я все время сижу отдельно от всех.

— Не будем говорить о Юрке. Давай о себе поговорим.

— Давай.

— У меня такое чувство, как будто я в чем-то виноват перед тобой. Наверно, виноват…

— Ни в чем ты не виноват. И не надо говорить. Не надо об этом говорить, пока я не приеду в Ленинград.

— Ты приедешь?

— Наверно, приеду. Ты не слышал, что я тебе крикнула, когда ты уходил? Не слышал?

— «Вон парус»?

— «Вон парус» я раньше крикнула. Я очень рада, что ты не слышал.

— Что ты крикнула?

— Этого я тебе никогда не скажу… А может быть, скажу, если приеду в Ленинград. Я так боялась, что ты слышал. — Инка сверху из-под ресниц поглядывала на меня, чуть кося глазами. Она до половины сняла старенькие лодочки, и они держались на пальцах. На влажной ступне четко обозначалась кромка пыли. — Володя, я пойду, — сказала Инка и продолжала сидеть.

— Подожди, до поезда еще двадцать минут, — сказал я.

— Я не буду ждать поезда. Мне же еще идти семь километров, а потом я еще должна работать. Я с обеда ушла.

— Хочешь есть?

— Нет. У тебя деньги есть? Купи мне черешни. Я шла через базарчик и видела черешни.

Мы вышли из палисадника.

— Сашка и Витька тебя видели. Ты к ним не подойдешь?

— Нет.

На пристанционном базарчике я купил Инке большой кулек черешни. Я обнял Инку и поцеловал. Мы поцеловались торопливо, потому что стеснялись посторонних. У Инки были полные глаза слез, но она не плакала. Она пошла от меня, и на ходу ела черешни, и сплевывала под ноги косточки.

— Из молодых, да ранние, совести нет, — сказала женщина, торговавшая шкатулками из ракушек. Я стоял и смотрел, пока Инка не повернула за угол, а потом сказал:

— Тетенька, а зачем человеку совесть?

— Оно и видно, что тебе она ни к чему.

Я не стал говорить с этой разомлевшей от жары женщиной. На первом, пути стоял наш поезд. На перроне на меня налетел Сашка и начал орать:

— Где тебя носит? Я обегал всю станцию.

— Не ори, — сказал я. — Ходил смотреть город.

— Инку видел?

— Померещилась вам Инка.

— С ума сойти. Я же видел ее собственными глазами.

— Надо было подойти.

— Но она шла на станцию. Кто мог подумать, что она идет не к нам?

Мы прошли к нашему вагону. Возле него стоял Витька.

— Ты слышал? Оказывается, Инка нам померещилась. Оказывается, мы с тобой психи, — сказал Сашка. Витька смотрел на меня и молчал. К вагону подошел Павел. У него блестели глаза, и он несколько раз провел рукой по воздуху прежде, чем ухватился за поручни.

— В Джанкое буду опохмеляться. Разбудите, — сказал он.

Пробило три звонка, и пассажиры бросились к вагонам. Мы прошли до второго тамбура. Я остался в тамбуре. Сашка тоже хотел остаться, но Витька втолкнул его в вагон. За станцией горячий ветер ворвался в отворенную дверь. По глазам ударило море — густо-синее, в белых барашках. На пустой дороге я увидел маленькую фигурку, и на таком расстоянии не понять было, идет она или стоит на месте. Я спустился на последнюю ступеньку и провис на поручнях. Ветер рвал на мне рубашку, близко под ногами пролетала назад земля.

— Инка, моя Инка!

Ветер заталкивал в рот слова, а грохот поезда заглушал голос.