До свидания, Рим

Пепе не отрывал взгляда от дальнего берега озера, а когда я закончила, вздохнул и попытался свалить вину на меня: я слишком чувствительная и сама все придумала. Разумеется, я ему нравлюсь – разве это не очевидно? Он же только что меня поцеловал!

– Поцеловать девушку легко, – ответила я. – Это еще ничего не значит.

Пепе нахмурился. Я взяла его за руку и крепко сжала. Долгое время мы молча смотрели, как солнечный свет играет на покрытой рябью озерной глади. Я наблюдала за идущей против ветра парусной лодкой, потом за ночной цаплей, замершей у края воды, и ждала, когда Пепе заговорит.

– Порой мое настроение пугает меня самого, – сказал он наконец. – Я словно над ним не властен.

Я не была уверена, что поняла, поэтому просто молчала и ждала, когда он снова заговорит, однако тишину нарушали только плеск воды и легкий шелест ветра в соснах.

– У всех иногда бывает плохое настроение, – сказала я наконец. – Это нормально.

– Но не настолько плохое. – Пепе продолжал неотрывно смотреть на озеро. – Ты не видишь, что творится у меня в душе, вот и не понимаешь. Это как темнота, как черная бездна. Порой мне кажется, будто я схожу с ума, и мне уже никогда не полегчает. Тогда остается одно – держаться из последних сил и надеяться, что это пройдет. Я не хочу, чтобы ты знала меня таким, Серафина. Не надо было водить тебя в оперу и тем более целовать. Ты достойна лучшей участи.

– Ты хороший человек.

– Не всегда.

– Ты стараешься быть хорошим, а это главное.

Пепе встретился со мной взглядом.

– Прости, Серафина… Я люблю тебя, но никогда не смогу сделать тебя счастливой.

– Ты меня любишь? – в недоумении повторила я. – Правда?

– Неужели ты не догадывалась? И не улыбайся, пожалуйста, ничего хорошего тут нет.

– А если я тоже тебя люблю? Ведь это же все меняет, правда?

– Нет, не говори так.

– Но если…

– Я причиню тебе боль, пусть и невольно. В конце концов ты начнешь бояться перепадов моего настроения так же сильно, как и я сам.

Возможно, дело было в озере или в свете, падающем на лицо Пепе, возможно, в свежем запахе сосен, но в Вальхензее мне казалось, что с нами не может случиться ничего плохого. На этот раз я поцеловала его сама.

* * *

За несколько недель, проведенных в горах, мы все окрепли и загорели, и даже Бетти немного поправилась. После целого дня на свежем воздухе у нее разыгрывался аппетит, и она соглашалась поесть простой пищи: супа с картофельными клецками, немецкой белой колбасы со сладкой горчицей, тушенной в уксусе капусты и кислого творога. Что же до синьора Ланца, то он стал совершенно другим человеком и клялся провести в Баварии остаток жизни. Он героически держал себя в руках: почти не притрагивался к местному пиву и соблюдал суровую диету, которую прописал врач. После приезда Косты Марио стал каждый день репетировать и был совершенно готов вернуться к работе. С какой же радостью мы снова услышали этот голос – повеселевший, сильный и выразительный.

Мы все покидали Вальхензее счастливыми людьми. Марио сбросил сорок фунтов и больше не опирался при ходьбе на трость, Бетти не могла нарадоваться на его выздоровление и тоже чувствовала себя лучше.

Что до меня, то я теперь была более уверена в Пепе и своих чувствах к нему.

When You’re In Love [43]

Когда Бетти догадалась, в чем дело, то стала постоянно выдумывать предлоги, чтобы послать меня на кухню к Пепе: в самое неожиданное время дня просила принести чашку чаю, стакан холодной кока-колы или чего-нибудь перекусить. Она была в восторге от того, что у нее в доме зародилась любовь, и подтрунивала надо мной, пока я не заливалась краской.

– А я-то думаю, почему это у нашего повара резко улучшилось настроение, – насмешливо говорила она. – Давно надо было послать вас обоих в Баварию!

Я стеснялась других слуг и старалась ничем себя не выдать. Мама и сестры тоже ничего не знали. Отношения с Пепе были для меня чем-то новым и неизведанным, и я предпочитала держать их в тайне.

Но от Бетти невозможно было ничего скрыть – она все поняла в первый же день. Когда мы с Пепе вернулись с озера, она сразу заметила, как покраснели у меня губы, и только улыбалась в ответ на мои попытки придумать себе оправдание.

– Обветрились? Обгорели на солнце? Сомневаюсь, что тут виновата погода.

К тому времени мы с Бетти очень сблизились. Я была с ней и в самые тяжелые минуты, когда она сжималась в комочек и забивалась под одеяло, и в минуты триумфа. Она относилась ко мне, как к подружке или младшей сестре, часто повторяла, что не смогла бы без меня обойтись, и дарила мне разные мелочи – заколки с искусственными бриллиантами или помаду, которая не подошла ей по цвету. Временами Бетти делилась со мной теми житейскими мудростями, которым научила ее жизнь и которые могли мне пригодиться.

Я не всегда понимала важность ее слов, однако один разговор запомнился мне на всю жизнь.

Мы ехали к портнихе: фигура Бетти очень сильно изменилась, и ей снова требовалось кое-что перешить. Она сидела, отвернувшись к окну, и любовалась видами Рима, погруженная в собственные мысли, и вдруг повернулась ко мне.