До свидания, Сима

Она принесла огрызок карандаша и блокнот, в котором я старательно накорябал печатными буквами: «Я не готов с ней увидеться».

— Хочешь, поедем ко мне, а там что-нибудь придумаем?

«А что придумаем?»

— Ну, что тебя еще куда-нибудь долеживать отправили.

«Куда?»

— В санаторий за городом. Мы можем тебя туда и вправду устроить. Как у тебя с деньгами? Ах да! — вспомнила она про квитанции и задумалась. — Ну, короче, придумаем.

«O’кей».

Мы прихватили ноутбук, кое-какие другие мои вещи, замели следы и поехали на другой конец города. Вечером к Монике прискакала жена и начала буйно искать меня по шкафам и закуткам. Но я надежно стоял за дверью в комнате и знал, что там она меня не найдет. У нее вообще были кармически нехорошие отношения с дверями. Потом она долго плакала в объятиях хозяйки, а я стоял рядом и ненавидел себя. Моника дала ей чего-то выпить и увезла домой, пообещав, что как только мой врач разрешит, отвезет ее в загадочный санаторий.

У Моники я написал первые главы этой книги и постановил, что жена должна их прочитать, прежде чем мы встретимся и будем что-то решать. В женской квартирке было до пошлости удобно. Хозяйка баловала меня вкусностями и ругала за беспорядок. Она была одной из тех дамочек, которые успешно совмещают модные журналы, регулярное чтение молитвослова и блуд. По воскресеньям водила меня в католическую церковь, и в целом мне даже с ней нравилось, но жить у подруги жены было слишком опасно, да и глупо, и недели через три я перебрался за город обратно к Тутаю. Он встретил меня стиснутой английской улыбочкой «амфайн», и мы зажили с ним в прежнем темпе.

Однажды, когда я почти смирился с вечным безмолвием, я взял кулек с красками, залез к Тутаю на чердак и начал вновь рисовать. Это был день негров, потому что, кроме них, я ничего не запомнил из того дня. По улице имени Тэтчер гордо ехал старый негр на велосипеде в клетчатой кепке и с длинной папиросой во рту. В какой-то подворотне писали две негритяночки. В пригородном поезде напротив меня сидел черный юноша, весь погруженный в чтение Библии. Когда он заметил мой взгляд, долго и мудро смотрел мне в глаза. И я был уверен, что он знает обо мне все и слава богу, что он не отверз уста и не сказал: «Встань и следуй за мною». Его-то первым за долгие месяцы я и нарисовал. Получилось, и я весь тот день тихонько торжествовал.

На углу Уайтхэд-стрит и холмсовской Бейкер-стрит я робко подошел к пузатому господину банкомату и спросил у него небольшую сумму, он крупно написал мне короткое неприличное слово всего из трех букв и выплюнул мою карточку.

— Подлец! — остервенело сказал я банкомату и мысленно отчитал свою бестолковую карту, пряча ее в бумажник. И вдруг упал перед подлецом на колени и расцеловал его в брюхо за то, что он вернул мне утраченный дар речи.

Но денег от этого не прибавилось. Пришлось в тот же день идти в один мафиозный восточноевропейский профсоюз (с плакатом на входе «DO ANGLII NIEJEDZIEMY POLSKIE DZIECI UCZYC CHCEMY!!!»[2] — который здесь, в Лондоне, выглядел злобно). Поддержкой этой организации мне пришлось заручиться, на случай если Питер быканет, когда я вернусь на работу.

В «Скрибл» все, как всегда, бездельничали и угорали как свинюги. Ник сказал, что вчера, подравнивая волосы, обрезал челку своей девушке, потом она обрезала ему еще кое-что. Мэри влюбилась в очкарика и целый день билась головой о фанерную перегородку между нашими столами, отчего с моей стороны перегородки отваливались благочестивые фотографии.

Они делали проект интерьера для жилища однополой пары, где в соответствии с заказом все должно было напоминать Древний Рим. Я самолично добавил в проект прихожей неожиданно торчащие из стены лепные женские груди и фаллические штыри для шляп. Чтобы подчеркнуть благородность затеи, под каждым штырем я расположил вдавленные в стену латинские цифры, которые предполагалось позолотить. Шикарное ложе в виде торчащего из стены носа триремы мы украсили балдахином и мускулистым Нептуном с подзорной трубой, скажите спасибо, что не с биноклем.

— Заинька, возьми меня, возьми!

— А тебя не смущает, что я женат, торможу после черепно-мозговой травмы и совершенно без денег? — спросил я у Мадлен, которая на обеде радостно схватила меня за яйца по случаю моего возвращения.

— Глупый ты человек, мне все равно. — А если переводить ближе к правде: «Чува-ак, да наблевать и растереть».

— А то, что я рисую цветы и которую неделю сожительствую с мужиком?

— Мы живем в свободном мире, заяц.

— Я дрочу.

— Я тоже.

— У меня, кажется, грипп начинается.

— Ну и проваливай тогда в жопу, если ты такой мудак и тебе меня хочется!

— Совершенно недопустимо, чтобы так хамила девочка! — сказал я и повел наказывать проказницу в укромное местечко на верху лестницы.

Самое херовое — это когда Питер начинает звонить домой. Это значит — страшное рядом. Или, по крайней мере, нехорошее. Есть народная мудрость: «Если хочешь, чтобы тебе отказали, позвони по телефону». Наш деревенский босс усвоил ее с другой стороны — чтобы отказывать.