До свидания, Сима

Шелести, ветер, по стройному тополю,
Поднимайся, пыль, вслед за телегами,
Сори, дерево, по земле солнышком.
У меня на востоке брат живет,
У меня сестра в могиле лежит,
Мать моя вышивает колышком.
Муравьи облепили жука черного,
И ладонь моя суха как у ящерки,
Рою землю стеклянным донышком.
Птица пришла, крылья расправила,
В дом вошла вслед за шорохом.
У нее перья на груди белые,
У нее ноги в чешуе тонкие,
У нее голова маленькая и страшная,
Зрачки черные, грозные,
Клюв большой, ноздри жесткие,
Шея выгнута, крылья расправлены,
Танец смерти заводит с духами.
Забирай душу в когти хищные,
Улетай от нас в долину скорбную.
Шелести, ветер, по стройному дереву,
Поднимайся, пыль, по дорогам Африки,
Сори, ветка, по траве солнышком.
У меня на востоке брат живет,
Отец и сестра в могиле лежат,
Мать моя вышивает колышком.

Она сказала, что ей понравилось, хотя я знал, что она не поняла. Но может быть, ей понравилось, как я читал?

— А ты меня еще любишь? — спросил я с робкой надеждой.

Жена молчала.

— Любишь? — повторил я с отчаянием. — Ну хотя бы скажи, ты меня можешь простить?

Она ковырялась вилочкой. Я долго ждал ее ответа.

— А ты меня? — подняла она глаза.

Я вылупился как баран.

— С кем?! — спросил я, теряя самообладание.

— Просто понимаешь, это началось еще до того, как мы поссорились.

Глаза у меня на лоб вылезли.

— Как это произошло?

Она опустили глаза, быстро пожала плечиками, потом быстро призналась:

— Я снова начала ходить на футбол.

— Что?!

— Просто понимаешь, я нигде не могу по-настоящему возбудиться и разрядиться, кроме как на стадионе. Все это так захватывает меня. Я понимаю, что ты считаешь, что это глупо, потому что для тебя все, кто не связан с искусством, дураки, но в моей жизни было больше плохих писателей, чем плохих футболистов.

— На что это ты намекаешь?

— Я не говорю о творчестве, — начала оправдываться она, — я говорю о человеческих качествах, таких как доброта, верность, мужество.

— А-а, — немного успокоился я.

— Просто люди, которые принадлежат искусству, как правило, больше любят себя. А мы, маленькие люди, болельщики, фанаты музыкальных команд и так далее, мы просто живем для кого-нибудь и верно держимся своих маленьких безобидных радостей. Ну например, на дискотеку сходить, на стадионе поскакать, покричать на улице после матча. Почувствовать соединение с массой, этот сливающийся воедино восторг толпы. А потом мы идем на работу или домой и просто живем свою жизнь и совсем не нуждаемся в том, чтобы прославиться и войти в историю. Я бы, честно, больше хотела бы выиграть миллион в лотерею, чем получить тот же миллион за Нобелевскую премию. Потому что в этом случае у меня сохранилась бы возможность остаться самой собой. Ты понимаешь?

Она замолчала с бессильной мольбой в глазах, а я задумался. Мне вспомнилось сообщение в новостях об одном скромном клерке в Швеции, который выиграл несколько миллионов и потратил их на покупку нападающего для своей любимой футбольной команды. Когда я это услышал, то принял близко к сердцу и подумал, что нельзя быть на свете таким идиотом. Но после ее слов все представало в каком-то ином свете.

— Я люблю тебя и всегда буду тебя любить, — сказала она примирительно и ласково, глядя на меня жалостливо, как принцесса на умирающего зверька в доброй средневековой сказке. — Но я хочу, чтобы ты понял, что мы живем каждый своей жизнью, а не только одной твоей. Может быть, поэтому тебе так трудно принять, что у меня мог быть кто-то другой.

— Кто же это?

— Ты должен понять, что мне тоже может быть трудно с тобой, и иногда я должна иметь право хотя бы позавтракать с кем-нибудь.

— Но с кем? Скажи же, наконец!

— С Питером Оумом.

У меня словно Советский Союз внутри развалился.

— Да он же дебил! — нервно расхохотался я. — Он же ничего не знает, кроме своего флота и футбола.

— Вот он и берет меня на тренировки на стадион, и я хожу к нему на матчи морских ветеранов. А когда играют «Глазго Рейнджерс», мы вместе ходим болеть.

— Но он же не человек! Это же машина для пинания.

Она улыбнулась и явно молча про себя что-то добавила. Я едва не ударил ее по скуле, когда мне это почудилось. Но это был бы конец, а я так любил ее и еще на что-то надеялся.