До свидания, Сима

После какого-никакого примирения мы с женой поехали в ЮАР на недельку-другую и провели изнурительные наполненные поэзией деньки на берегах Лимпопо. В первый же день мы бросили свою туристическую группу и в столице ЮАР Претории через моего знакомого оператора прилепились к польской съемочной группе, отправлявшейся делать фильм о национальном парке.

Специалист по питанию пан Збигнев взял меня в подмастерья, чем я был очень польщен и благодаря чему научился всякой полевой всячине. Медсопровождение состояло из двух девушек по имени Крыся и Малгоша. Мал, да удал, так как последняя была беременная, а Крыся была сплетницей и всюду совала свой нос, пока ее какая-то ядовитая муха не укусила. Кроме того, у них имелся собственный капеллан — прыщавый отличник-очкарик, с чем-то похожим на сжатый кулак лицом.

Оператора я по пьяни подговорил добавить в фильм эпизод с диким пустынником. Мы с ним всю ночь пролежали в засаде из жестколистых кустарников, подстерегая леопарда, но леопард в этот раз почему-то не приходил, а мы уже были вдребезги пьяные. Вот я и предложил дурака не валять, а включить в фильм одичавшего до безобразия монаха-пустынника.

— Как это? — опешил оператор, не веря своим ушам.

— Очень просто, — ответил я. — Один из нас придет на водопой, а другой его снимет. Так что и нас похвалят, и людям будет что посмотреть.

Дариуш минут пять грузился, но потом серьезно сказал:

— А как они выглядят?

— Худые и голые как Маугли. Передвигаются по-обезьяньи и постоянно крестятся.

— Ты не похож на Маугли.

— А кто сказал, что я буду пустынником? Ты щуплый, тебе и идти, а я поснимаю.

Через полчаса, после тщательной подготовки и трех репетиций, у вод ручья появилось нечто доселе невиданное на просторах Черного континента. Пришел он на четвереньках, опасливо оглядываясь, громко урча и сопя. Получалось у него изумительно. Он был весь вымазан в грязи, которая в зеленоватом изображении ночной съемки превратилась на нем в белесые пятна. Его коротенькую бородку пришлось увеличить илом до жуткой бородищи. Кроме того, он носил дреды, и чтобы их замаскировать, я намазал их илом с соломой и поставил как венец у статуи Свободы.

Приникнув к воде, он начал лакать, загребать воду пригоршней и сам с собой тихо разговаривать.

— Что это? Я, кажется, что-то проспал, — сказал я шепотом, имитируя собственное подползание, и злобно цыкнул на себя от лица оператора.

Отшельник утолил жажду, еще немного побулькался и начал отступать к зарослям.

— Уйдет! Уйдет! — зашипел я. — Чего ты лежишь? Скажи ему что-нибудь!

В последний момент я не выдержал и окликнул небожителя:

— Постойте!

Дикарь замер, потом медленно повернулся в мою сторону.

— Ду ю спик инглиш? — спросил я его с торжественным придыханием.

— Православный я! — округло откликнулся последователь Марии Египетской.

Тут-то леопард и ударил его лапой по заднице. Пустынник охнул и побежал по мелководью, разбрызгивая воду и безбожно матерясь на всю саванну. И вот он бежал на меня с неподобающими для инока воплями и вел за собой грозного хищника, так что мне ничего не оставалось, как поднять ружье и в них пальнуть.

Пуля оцарапала оператору ляжку с внутренней стороны и, очевидно, задела кошку, потому что она, как-то странно подпрыгивая, ускакала обратно в заросли.

Запись произвела фурор в лагере. Нас только что на руках не носили. Даже капеллан растрогался и хотел идти дежурить у водопоя на следующую ночь. Только оператор все чего-то не радовался. Лежал на животе и грел разодранную задницу на солнце. Через день запись таинственным образом стерлась, и режиссер Мущалович начал ссать кипятком и грозился вызвать из Варшавы нового оператора.

Вообще в Африке редкие дикие животные были единственной отрадой для меня, напоминавшей мне сочинения покойной тетушки. Там на берегу как-то раз прохладной ночью я благоговейно дотронулся своей рукой до метровой кучи слонового помета, по-лошадиному пахучего и еще очень горячего. И мне было так странно и в то же время непостижимо приятно, что этот первобытный момент стал квинтэссенцией прикосновения моей души к африканской земле, стал, так сказать, горячим лобзанием Африки. Моя жена не разделяла подобной романтики.

Хотя она сама была для меня в каком-то смысле Африкой, бесконечно земной, прекрасной и в то же время глубокой и мистической. Сколько в ней было от природы непостижимого, того, чего она сама не знала и о чем никогда не задумывалась. А я был ее белым человеком — исследователем, певцом, осквернителем. Жаль, что она не знала и этого. Она думала, что я считаю ее дурой и четыре года прожил с ней неразлучно ради того, чтобы красиво трахаться.