До встречи не в этом мире

Где, как дворец на тракте, страждущим и усталым
вырос морской поселок, словно в пути мираж,
как по клыкам драконов, скал золотым оскалом
огненною лавиной мчалась заря на пляж.

Медленно застывая камнем на перстне Бога,

преображалось солнце в матовый сердолик,
и представлялась слабым ласковою дорога
в каждый непостижимый, то ли на краткий миг.

В небе ль, раскинув веер, им улыбалась туча,

время ль кадило лето к новому утру дня —
каждый себя бродяга там ощущал везучим,
с нежностью глядя в море, словно в зрачок коня.

А по ночам звенели там голоса в тумане,

в вечности рассыпаясь, словно снежки в снегу,
будто болтали кегли в дремлющем кегельбане,
смутно белея на темном, призрачном берегу.

«Когда душа заполнена блевотой…»

Когда душа заполнена блевотой
и втиснута в московскую шинель,
как голубой треножник с позолотой,
передо мной всплывает Коктебель.

Вновь, словно ветерок меня ласкает,

горячим солнцем волосы пыля,
в краю, где раскаленными сосками
прильнула к небу голая земля.

Где, до краев насытив фосфор линий,

уходит солнце, прячась в валуны,
где в бухте море гусеницей синей
скользит на берег по руке луны.

И, очарован образом минутным,

покуда боль терзает мой висок,
я так слова ловлю в потоке мутном,
как будто мою золотой песок.

«О, как прекрасны глаза полуночных вестниц!..»

Юнне Мориц

О, как прекрасны глаза полуночных вестниц!
А хлеб насущный, конечно, иное дело.
Не возражаешь – проедешь в метро, и месяц
тошнит ублюдками каждую клетку тела.

Ах, дорогая, любимая Юнна Мориц!

Как жаль, что раю немыслимо жить без ада,
и нет на свете профессии «стихотворец»,
а есть и днем одеваться во что-то надо.

Сидишь и нижешь устало слова на строчки.

И на душе опозоренно и отвратно.
Не усидишь в однокомнатной «одиночке»,
а выйдешь в город – брезгливость влечет обратно.

О, моя леди, мой метр, мой кумир, мой ангел!

Зачем Вы мне не сказали, что я бездарен?
Теперь бы я не высасывал кровь из ранки,
а застрелился и жил бы себе, как барин.

Во всем генезис, и у отвращенья тоже

свое развитие, как у тритона в луже,
а жить и, как змее, вылезать из кожи,
не получается – видно, она поуже.

Что я пишу здесь – для Вас, вероятно, странно

и раздражает, как некое коромысло,
когда к началу еще возвращаться рано,
а подбираться к концу не имеет смысла.

«И снова, Господи, один…»