До встречи не в этом мире

Она все поняла. Опустила голову и медленно побрела вниз. А я увозил в себе еще одну дыру в сердце, которые нечем было ни залатать, ни зашить.

Но вернусь в Коктебель. Кончилось лето. Я съездил в Харьков к своей симпатии. Надарил ей цветов, драгоценных коктебельских камней и даже понравился ее бабушке…

Вернулся в Москву.

В ту пору я, спасаясь от гебнюков, мечтавших выселить меня из Москвы, «на почте служил ямщиком» – служил ночным сторожем в музее драматурга Островского. Благословенное место! Сколько там было написано стихов – боже мой! Все молоденькие экскурсоводши были в меня влюблены, с одной только я никак не пересекался.

Она, наслышавшись обо мне, решила меня проучить.

Звали ее Оксана, а фамилия – Мегера.

И вот я прихожу на дежурство, а она стоит у двери ножка за ножку и смотрит на меня свысока. Действительно, красивая. И умница. Ну, мы пообщались, поле битвы вроде бы осталось за ней. Я сообразил, что это стоит стихотвореньица, и сочинил:

Однажды, ни поздно, ни рано,
а словно в назначенный час,
меня покорила Оксана
сиянием бархатных глаз.
Но вскоре все стало немило:
повысилось роэ в крови —
Оксана меня простудила,
когда я вспотел от любви.
Я градусник ставил под мышку,
и горько микстуру лакал,
и все вспоминал мою мышку,
не в силах понизить накал.
И желтый, как будто холера,
сказал я Оксане со зла:
«Какая ты, право, – Мегера!»
А это она и была!

На следующий день нахожу под картиной ответ: письмо школьной отличницы о том, какой я нехороший, хотя мог бы быть и хорошим… И подпись.

Ну, я вооружился пером и написал ответ:

Прощай же все, о чем вчера мечталось,
Что волновало влюбчивую грудь!
Она в письмишке О. Мегера подписалась,
Под тем, что я не дорог ей ничуть.
Я осознал, что и любовь – химера,
Как Ненси, как Бермуд, как НЛО.
Е, если раньше говорил я: О, Мегера!..
Теперь я говорю: Мегера? – О…

На следующее утро она нарочно пришла меня менять (обычно это делал кто-то другой). Сидит, влюбленная по уши, за столом, лицо горит, грудь ходит ходуном, взгляд, как у одалиски. А я, дурачок, подойду – сделаю вид, что сейчас, сейчас обниму ее за дивные груди, – и отхожу. Я думаю, она была бы не прочь – прилечь на матрасик, который я не успел убрать, но, надурачившись, я скатал его валиком и запихал в шкаф.

Зря я обидел девочку. Хорошая она была, умненькая, нежная, пылкая… Я долго после жалел…

Еще я приставал в музее к одной реставраторше. Она была замужем за азербайджанцем и все грозилась пожаловаться на меня мужу.

– Жалуйся, – отвечал я, – под памятником Островскому есть ниша, там я его и захороню. И тебе хорошо: цветочки недалеко носить и сразу обоим…

Думал я, как произвести на нее впечатление, и произвел. В стихах…

Никогда не любил я музеев
(На самом деле я музеи обожаю).
С детских лет к ним я скуку питал.
И работавших в них «бумазеев»
никогда за людей не считал.
Но недавно случилося чудо:
я в музей на работу пришел.
И с тоскою любовного зуда
обнаружил прелестнейший пол.
И теперь в моем сердце не пусто.
А пестро – как весной на лугу!
Хоть порою мне капельку грустно,
что купить я музей не могу.
Я б за дом этот отдал полмира,
и забросил другие дела…
Если б в нем реставраторша Ира,
как супруга, со мною жила…

Мне очень нравилось в этом музее. Но меня захватила идея – переехать в Ленинград. Надоело без конца трястись в поезде туда-сюда. И я обменял московскую квартиру на ленинградскую. Друзья Бродского – Виктор Кривулин и Олег Охапкин по приезде сделали мне подарок – пригласили меня в Музей Достоевского на нелегальный вечер поэзии для русскоговорящих иностранцев.

Зал был полон: артисты балета, дипкорпус. Приехали писатели, поэты – в основном из Англии и США.

Яблоку упасть негде. Суетились какие-то люди с кинокамерами, полагаю – гебня. Почитал Кривулин, после – Охапкин. Поэты настоящие. Обоих Розанова опубликовала в Париже. И вот я на сцене.