До встречи в раю

Он уселся на расшатанный стул, вынесенный из казармы. Рядом на табуретках устроились заметно помрачневший Карим, взволнованный Сыромяткин и умиротворенная Анна, которой Автандил достал откуда-то почти новый халат. Депутаты расположились на траве.

Цуладзе любовно застегнул пуговку на краповом пиджаке, еще утром купленном на базаре, пригладил волосы и, выпятив подбородок, произнес:

— Уважаемый консилиум! Господа депутаты! Прежде чем начать заседание, прошу почтить память трагически сгоревшей клинической больницы и жертв пожара минутой молчания…

Он сделал красноречивый жест рукой — и все поднялись с насиженных мест.

— Благодарю вас… Итак, наш консилиум, на котором собрался цвет бывшей клиентуры лечебницы, представляют главврач Карим, старшая медсестра Анна и представитель творческой интеллигенции поэт Сыромяткин. Здесь также присутствуют здоровые силы контингента больницы — депутаты, избранные руководящей волей большинства… Эти люди, несмотря на подломивший их недуг, сумели выделиться среди больничной массы, в короткий срок показали недюжинную мудрость, способность к аналитическому мышлению и даже к адекватному восприятию окружающей среды.

Автандил вытер пот со лба. Внутри все клокотало, словно в топке реактора, он чувствовал в себе чудовищные силы. Маленькое загаженное поле для пинания мяча станет для него полем решающего сражения за людские души.

— Мы станем людьми новой генерации. Мы разработаем Программу Счастья, да, будет и такое. Мы сочиним свой Гимн. Мы учредим свои награды, мы построим светлый дом, имя которому «Свобода. Равенство. Братство».

На следующее утро, до приема пищи, Автандил приказал депутатам собрать больных на стадионе. Они поспешно бросились выполнять распоряжение. Когда все молча сгрудились вокруг трибуны, Цуладзе подумал: «Стоят, как бараны, ждут чуда». Орлиным взором он окинул собравшихся и будничным голосом сообщил:

— Объявляю выборы Главного Иерарха.

Он тут же пояснил, что больницы нет и не будет, что она символ тоталитаризма, позорная и жалкая страница в биографии каждого, которую надо наконец перевернуть. И поэтому он снимает с себя обязанности директора клиники и возлагает новые, более ответственные и судьбоносные.

— Завтрак стынет! — вякнул кто-то из толпы.

Автандил не отреагировал, он знал, что очень скоро заткнет всех болтунов.

— Кто «за»? — выкрикнул он необычайно громко, словно центурион перед легионом.

Стая птиц с гвалтом снялась с пыльной липы. Цуладзе проводил их задумчивым взглядом и, когда опустил голову, увидел вместо лиц поднятые руки. Лица, правда, тоже были, но какие-то скукоженные, превратившиеся в одну морщинистую массу.

— И два! — словно нехотя произнес Автандил.

Руки послушно исчезли.

— Теперь я Главный Иерарх. Вы должны меня слушаться. Лучшие, старательные будут у меня поощряться, получать вкусную еду и новые халаты… А сейчас, — снова возвысил он голос, — слушай первый исторический Закон «О Свободе»… «Параграф 1-й. Все — свободны. Параграф 2-й. При отсутствии Свободы считать, что она есть. Параграф 3-й. Лишение индивида Свободы — это высшее проявление Свободы волеизлияния».

Среди депутатов пошло брожение. Одни считали, что стали свидетелями появления небывалого в истории человечества Закона, другим же казалось, что непонятные формулировки двух последних параграфов нужно отменить, чтобы не заставлять массы мучительно напрягать голову.

Пока они спорили, Автандил приказал Сыромяткину и Зюберу принести по два ведра воды. Депутаты было уже сцепились, но тут с трибуны на них хлынули водные потоки. И спор счастливо угас.

— Заболтаете мне реформы, — сурово молвил Автандил и погрозил пальцем.

К вечеру гимн был готов. Сыромяткин нашел Автандила, потащил его на трибуну, чтобы тут же обнародовать. Но Иерарх осадил ретивого поэта:

— Куда без цензуры?

Сыромяткин спохватился, сокрушенно закивал, они ушли в дальний угол плаца, где Автандил разрешил взять себя под руку и произнести новорожденные стихи. Поэт откашлялся, почесал нос и признался:

— Наверное, не очень хорошие получились…

— Валяй! — позволил Главный Иерарх.

И Сыромяткин стал декламировать.

Мы идем по дороге счастья,
Автандилу мы славу поем.
Он, как солнце после ненастья,
Мы за ним на край света пойдем.
Ушли годы больничных застенков,
И теперь мы Свободой клянемся,
В жизни нет больше серых оттенков,
Потому мы счастливо смеемся.
Через тернии вел Автандил,
За горой начиналась гора.
Он довел всех нас, он победил,
И нам хочется крикнуть «ура»!..

— Последняя строка три раза, — скромно добавил Сыромяткин.