До завтра… если жив буду…

С того самого момента он праздновал дважды, и это началось еще до моего рождения, я же в свою очередь навещал и поздравлял его строго в соответствии с той датой, что стояла в паспорте…

2.

Бабушка жалуется на жизнь, она плохо ходит и путает имена. У нее болят и чернеют ноги, деформируются ногти на пальцах. Кожа на голени сохнет, шелушится и покрывается язвами. При свете настольной лампы, при плотно завешенных шторах она читает молитослов, по привычке надевая очки, которые уже ничем не могут ей помочь. Точно так же, как это делала всю свою жизнь, берет в свои дрожащие руки книгу и бубнит что-то себе под нос, непроизвольно выслеживая расплывающуюся строку взглядом. Она помнит все слова наизусть, но вера в ней крепче при запахе замусоленных, рваных страниц, нашпигованных невидимыми буквами.

Дед изредка заглядывает к ней в комнату, и причитает чуть слышно, полушепотом боясь неосторожным словом пробиться через ее глухоту: «Совсем слепая, а читает……» и шаркающей походкой уходит в свое кресло, больше похожее на старое воронье гнездо. В кресле полукругом лежат старая фуфайка и плед, у потертого подлокотника дежурит клюка и под креслом затаилась дополнительная пара утепленных тапочек, больше похожих на укороченные унты.

Родной старец обожал детективы, но книг не брал в руки уже лет пятнадцать, истерически боясь ослепнуть полностью, и в самый нужный момент не найти портсигар и спички. Если кто-то из близких заглядывал в гости и включал телевизор, то он прикрывал глаза носовым платком, стараясь изолировать себя от голубого экрана. Его единственной слабостью, в которой он не мог себе отказать было ток-шоу «Суд». Искренне веря в то, что все процессы протекают в реальном времени над настоящими подсудимыми, совершившими тяжкие преступления, он, бурно сочувствуя жертвам, качал головой, поджимал губы и неразборчиво комментировал процесс, взывая к благоразумию правосудия и умеренной жажде крови, подвергая судью или присяжных словесным гонениям, если те были слишком снисходительны.

3.

Дед устроил всем домашним разнос, он бунтовал против собственного возраста и торопился в могилу либо на операцию по удалению помутневшего хрусталика и заменой его на интраокулярную линзу. В подробности и в детали процесса он вдаваться вообще не хотел, требовал лишь ускоренного принятия решений, способствующих приближению локальной молодости, пусть даже с помощью хирургического вмешательства в отдельно взятый орган.

Доставив его в больницу, и отправив на обследования, я и брат сидели на кушетке, тщательно упакованной в полиэтилен, ожидая врачебного вердикта, рассматривая желто-зеленые стены и курсирующих стариков с повязками на глазах, облаченных в пятнистые махровые халаты. Санитарки развозили по палатам вонючий обед, гремя засаленными тарелками, алюминиевыми гнутыми ложками и эмалированными бачками, пестрящими черными сколами.

Дверь распахнулась и к нам энергично вышел плечисто-пузатый доктор, преисполненный восторга и добродетели, словно пьяный архангел:

– Дед – жара!

– Бунтует? – не скрывая скуки, практически хором спросили его мы.

– Нет. Все нормально. Ведет себя очень вежливо, дефилирующих мимо него сестер одаривает плитками шоколада – врач сделал паузу, задумался, потоптался с ноги на ногу, будто готовясь выпорхнуть в форточку, но соотнеся свои размеры с оконным проемом, проговорил предлагая выбор: – Хрусталик русский бесплатно, немецкий – пять тысяч…

– А операция? – постарался уточнить брат.

– Операция в любом случае бесплатно! – насупился доктор.

– Тогда немецкий. – сказал я, – Когда операция?

– Операция сегодня…длится недолго, можете подождать. Если захочет уехать домой, можете пациента забрать и сегодня, но не рекомендую, возраст значительный. Немного надо понаблюдать. – доктор тяжело вздохнул, словно кит, налетевший на старый коралловый риф, и продолжил, – Я насчет немецкого хрусталика…

– Что вы имеете ввиду? – не понял я, и пытаясь разглядеть в его играющей мимике ответ, сделал шаг вперед.

– Расстроится! – многозначительно сказал доктор, разведя обреченно руки в сторону, – Он против немцев воевал, великую отечественную прошел, друзей, родных потерял, а теперь на склоне лет: – На дед, немецкую линзу в глаз! Получай!

Все эти «получай» сопровождались пародией на рукопашный бой и метание невидимой осколочной гранаты в толпу фашистских призрачных диверсантов. В этот момент мне показалось, что во всей этой драме больше всех расстраивается сам доктор, медленно, но верно вживаясь в шкуру своего тщедушного пациента.

– Мы ему не скажем. – сухо заверил врача брат.

А я, излишне учтиво взяв офтальмолога за толстый, батонообразный локоть, произнес: – Не переживайте!

4.