До завтра… если жив буду…

Неразборчивое ворчание и отчетливый мат, вылизанный бледным старческим языком по букве, скалился из темноты, перемежаясь со скрипом старой кровати. Подлая бессонница спесивой девкой тиранила старика каждую ночь, выгоняя из теплой постели в ванную, затянуться пару раз дешевой сигаретой, вставленной в резной короткий деревянный мундштук. Каждый раз после перекура дед шел проверять замки на входных дверях, прощупывая своими узловатыми пальцами каждую задвижку. Стараясь никого не разбудить, он с надрывом сопел и, боясь лишний раз щелкнуть выключателем, беспрестанно чиркал зажигалкой, доводя себя до полного исступления и раздражения, что полностью выветривало из его головы сон.

Расправившись с входными дверями, практически на ощупь, скобля дугообразной ладонью по стене и проклиная свой возраст, он, прихрамывая, волочился проверять окна. Достаточно ли плотно зашторено каждое из них? Продвигаясь от подоконника к подоконнику, озадаченно рассматривая каждый просвет между шторами, между шторами и стеной, пытался предположить, что же именно сквозь них видно тем людям, чей взгляд может упасть на сие недоразумение глухой ночью, если они будут стоять на тротуаре и специально всматриваться в квартиру, ища коварную лазейку своему любопытству.

Преисполнившись осторожности и еле волоча ноги, он скользил с одного синтетического ковра на другой, стараясь не запнуться, стараясь поднять свою худую ногу над границей паласа, чтобы не рухнуть. Пятка чуть приподнималась, а носок, сминая сопротивление ткани, скользил, цепляясь за короткий ворс ковра, и шов линолеума. Опираясь на громоздкую лакированную советскую мебель руками, цепляясь за дверные косяки, старик заканчивал полуночный обход. В эти минуты могло показаться, что практически вся масса тела при передвижении у него приходится на руки, а ноги просто запасными опорами волокутся чуть в стороне, на случай остановки, если понадобится статическая опора.

Бывало, падал. Бесшумно, словно планировал, цепляясь ослабшими руками за скатерти на столах и занавески, но непроизвольно разжимая пальцы, чтобы не ободрать весь постсоветский декор, приобретенный в период полного безденежья. Иногда с окровавленным лбом, иногда с синяками, медленно поднимался, сетуя на свою слабость и плача как ребенок, не от боли, а от обиды и беспомощности, бормоча сквозь сжатые зубы, брызжа слюной себе на грудь, заплевывая пожелтевшую от пота майку-алкоголичку: «Сдохнуть бы… сдохнуть бы… сдохнуть…», а потом полушепотом на выдохе протяжно завывал: «О-о-о-ой Господии-и-и!».

Медленно поднимался, ощупывал себя, колени, локти, поясницу, ребра голову. Обнаружив на ощупь кровоточащий участок на лбу, облизывал пальцы, чтобы удостовериться в истинности травмы, и опять возвращался в ванную. Открывал холодную воду, брал полотенце, смачивал его и протирал ссадину в полном молчании, рассматривая себя в помутневшем от времени зеркале.

Утром я ему закапывал капли в глаза. Руками, придерживая веки, он выпячивал снующее глазное яблоко из глазницы и торопил меня: «Ну… Давай быстрее! Быстрее тебе говорят!»

Капля сочилась из пипетки, набухала и срывалась, попадая в цель. Дед часто моргал и расплывался в улыбке, предчувствуя окончание процедуры, облизывал пересохшие морщинистые кривые губы.

– Тебе лучше? – спрашивал я его.

– Хрен его знает. – кривился дед, – Наверно лучше…ну ты иди, я еще полежу немного… – и завернувшись в толстое пуховое одеяло, рассматривал бабушку, сопевшую и охавшую на соседней кровати.

Она засыпала и просыпалась, просила пить и снова погружалась в сон, во сне практически не дышала, отгородившись от мира паутиной седых, редких волос выбивающихся из платка. Просыпалась редко. Пробуждаясь, корчилась от боли или от искреннего страха, посещающего ее под утро. У нее исчезали ноги, ей казалось, что они растворились и переплелись с одеялом, тогда она с трудом садилась на кровати, и в молчании натирала ногу или мерно топала по полу, стараясь убедиться хотя бы в минимальной чувствительности конечности.

Глухой, мерный звук, разлетающийся в сумраке по квартире, словно вдох и выдох, рассказывал всем, кто готов вслушиваться в вибрации стен и пола многоквартирного дома, что ее сердце все еще бьется.

5.

Каждое межсезонье мы увозили бабушку в больницу поправить здоровье, насколько это возможно, или просто чтобы убедить самих себя, что мы не сидим, сложа руки, и не ждем, когда же все само собой закончится по вполне объективным причинам. Быть рядом – это тоже работа, неимоверно нудная и обнадеживающая кого-то из тех, кто находится на расстоянии вытянутой руки, но точно не тебя. Кажется, что постоянное бездействие гораздо важнее, чем деятельность, не приводящая ни к каким результатам, кажется, что все истории, которые тебе рассказывают, ты уже не раз слышал, кажется, что на все вопросы, которые могли быть заданы, ответы уже прозвучали.

– Как мать? – спрашивала она меня, сидя на больничной койке в отдельной палате, раскачиваясь, словно перезревший мотылек под светильником.

– Хорошо. – отвечал я.

– Снег тает…Весна?

– Осень…

– Еще только осень?