Добердо

Фрау Дина Штильц — жена лесничего казенных прикордонных лесов. Герр Петер Штильц, конечно, на фронте. «Но, слава богу, он артиллерист. Ведь артиллеристы меньше подвергаются опасности, чём пехотинцы, правда? Они не должны ходить в страшные штыковые атаки, правда?»

Фрау Дина сдала нам верхний этаж своего коттеджа — четыре небольшие комнаты. Лесничество находится между Наудерсом и Хохфинстермюнцем. Вокруг в чудесных красках увядает сентябрь, и лишь вечная зелень хвойных деревьев гордо и несколько мрачно темнеет в вершинах. Внизу непрерывно шумит Эчч. Тишина, какая тишина! Не верится, что где-то недалеко идет война. Но герр Петер Штильц — артиллерист. Он больше не объезжает вверенные ему лесные участки, не проверяет своих сторожей. Все это теперь проделывает мальчик Руди. Рудольф Штильц — странная смесь итальянской смуглости фрау Дины и рыжеватости Петера Штильца. Это прекрасный парень. Он знакомит нас со всеми возвышенностями и с ревностью настоящего шовиниста уверяет, что их местность гораздо красивее настоящей Швейцарии. Ему пятнадцать лет, но он отнюдь не собирается воевать. Нет, как только папа вернется, Руди поедет в Триест и поступит в высшее техническое училище. Собака Хексл велика, как пони, и очаровательна, как ребенок. Такова семья Штильц.

Пансион, отдых, воспоминания, выздоровление… Ежедневно в сопровождении Хексла мы совершаем экскурсии в горы. Сначала только до Эчча, потом до молочной фермы, дальше — до самых сосен, а на восьмой день уже вооружаемся туристскими палками и забираемся далеко в горы. И когда наконец достигаем вершины одной из них, Элла поздравляет меня и подставляет щеку.

— Целуйте, вы заслужили. Ведь мы здесь всего восемь дней, а какие замечательные результаты.

Я целую Эллу. От ее волос струится запах лесов, кругом пьянящий чистый воздух. Я вдыхаю его полной грудью.

— Как тут красиво!

— Смотрите, смотрите, — закричала Элла, указывая направо, — видите ту вершину, Тибор? Это Мутлер, помните Мутлер? Там от меня, наконец, отстал тот, не помню, французский или бельгийский художник, который преследовал меня по пятам до самого Берна.

— Французский художник, Мутлер… Да ведь это уже Швейцария.

— Да, да, Швейцария.

Долго стояли мы неподвигкно, глядя на снежную шапку Мутлера. Я глубоко вздохнул и тут же заметил устремленный на меня пытливый взгляд Эллы.

— Опять расстроила вас? — мягко спросила она.

— Нет, нет, Элла, я думал о другом.

Мы спустились с горы. Я шел быстро, перескакивая с одного камня на другой. Элла громко поздравляла меня.

— Если ваша поправка пойдет такими темпами, мы скоро предпримем экскурсию на целый день. Хорошо?

— Превосходно.

— Вы будете таскать ранец, а я термос, бинокль и карту.

— Нет, карта будет у меня, — запротестовал я.

— Нет, нет, нет, — смеялась Элла. — Вы еще меня куда-нибудь заведете, и мы заблудимся. Что я тогда с вами буду делать?

Так, смеясь и шутя, в веселом настроении пришли мы домой.

В этот день я ясно почувствовал, что начинаю приходить в себя. Замечательная кухня фрау Дины, ее лапша с сыром, кофе со сливками, горный воздух и тишина уже сделали свое дело.

На следующий день Элла уехала в Хохфинстермюнц за покупками. Денег у нас было вдоволь, мое четырехмесячное офицерское жалованье лежало почти нетронутым, и в бюваре Арнольда нашлось три тысячи крон. Кроме того, при нашем отъезде доктор Керн вручил Элле чековую книжку на крупную сумму, о чем я даже не знал.

— Хотите, пошлю немного денег вашим родителям? — спросила Элла, садясь в повозку.

Я с благодарностью пожал ее руку.

— Я хочу вам купить хороший туристский костюм и настоящие горные ботинки. Ваши добердовские бутсы слишком тяжелые. Что вам еще нужно? Сигареты, книги?

— Только не надо газет, — закричал я, когда Руди хлестнул мула. — Книг, пожалуйста, привезите, но газет, ради бога, не надо.

Оставшись один, я в первый раз за это время взял в руки бювар Арнольда. С трепетом открыл его и долго смотрел на лежащие сверху фотографии. На одной из них я стоял рядом со Шпицем. Мной овладело странное чувство. Из всех, изображенных на этих снимках, остался в живых я один. Но какой смысл имеет случайно уцелевшая жизнь!

Перелистал страницы. Папка была битком набита нервно исписанными бумагами, отдельными блокнотными листками, посвященными той или иной теме. Некоторые были написаны карандашом, некоторые пером, на большинстве листов были указаны даты и место, где они написаны. То на фронте, то на бивуаках — в Опачиоселе, в Констаньевице, Брестовице — набрасывал Арнольд на бумагу отдельные беглые мысли.

В этих строках чувствовался человек, умеющий мыслить, но зажатый тисками, которые парализовали его и сделали беспомощным. Вокруг разыгрывалась страшная трагедия, люди уничтожались тысячами, события потеряли смысл, и казалось, что перспектив нет, что все вокруг закрыто железными занавесами. Кряхтя, скрипя, дымя и истекая кровью, безжалостно действовал страшный автомат войны — машина, заведенная десятилетиями. Что можно сделать? Удрать, как предлагает фон Ризенштерн, или бросить бомбу в самую середину заведенной машины, как настаивает Чутора?