Добердо

— Сейчас сюда придет Гаал и все расскажет. Знаешь, мы с ним решили сами сделать карту возвышенности. Все-таки по плану будет легче ориентироваться. Гаал находит, что итальянцы очень продвинулись в своей работе.

— Знаешь, Торма, я как-то не верю во все это, — говорю я равнодушным тоном.

— Во что ты не веришь? — удивленно спрашивает Торма.

— Во все эти предположения. Возможно, что итальянцы и не бурят, а весь этот шум просто… ну как бы тебе сказать… Ты слышал, как гудит морская ракушка, если поднести ее к уху?

— Но ведь сегодня ночью уже в третьем взводе слышали этот шум. А утром из седьмой латрины совершенно отчетливо было слышно, как итальянцы выбрасывают камень.

— Ты сам слышал?

— Сейчас придет Гаал, спроси его, если не веришь.

Я пришел в бешенство:

— Гаал! Везде этот Гаал! Он выдумал всю эту историю с подкопом от нечего делать. Надо его взять в руки.

— Так ты думаешь, что не бурят? — спрашивает Торма оторопело.

— Видишь ли. Я в этом, конечно, не уверен. Поэтому наблюдения надо продолжать, но совсем иначе, солдат нельзя вмешивать в это дело.

Постучали. Вошел утомленный, бледный Гаал. Видно, что он провел напряженную, полную волнений ночь. Я не предлагаю ему сесть.

— Господин прапорщик уже доложил мне обо всем, — начинаю я холодно. — Все данные говорят о том, что эта история малозначительна и ваши предположения весьма сомнительны.

Гаал встрепенулся, хочет что-то сказать. Чувствую, что, если он заговорит, его доводы разобьют меня, поэтому повышаю голос:

— Наблюдения можно продолжать, но рядовых из рот нечего впутывать в это дело. Надо будет выделить из отряда несколько человек для наблюдений, а вы, Гаал, в ближайшие дни будете сильно заняты. Нам надо готовиться к посещению эрцгерцога.

Гаал растерянно смотрит на Торму, лицо которого застыло, потом устремляет испытующий взгляд на меня: не потерял ли я вдруг рассудок. Нет, лейтенант не сошел с ума, но, видимо, что-то случилось.

— Эрцгерцог прибудет сюда, в расположение первой роты. Поэтому надо привести в порядок ходы сообщения. Местами фланговые защиты очень слабы, и его королевское высочество может подвергнуться большой опасности. Кроме того, есть еще крутые места…

Долго даю подробные инструкции, делая вид, что всецело поглощен заботами об эрцгерцоге. Заставляю Гаала вынуть блокнот и все точно записать.

— Два дня, целых два дня остается в вашем распоряжении, Гаал. За это время вы должны сделать все, чтобы эрцгерцог был доволен и штаб батальона не нашел никаких изъянов. Господин майор Мадараши лично проконтролирует нашу работу.

Гаал все записывает, украдкой взглядывая на меня. Он, очевидно, ждет, что я прерву распоряжения и скажу: «Ну, бросьте, Гаал, все это шутка».

Но нет, не шутка, Гаал, далеко не шутка. Это служба, военная служба. Мы служим императору, служим эрцгерцогу и господину майору Мадараши.

— А как же с подкопом, господин лейтенант? — спрашивает Гаал упавшим голосом.

— Я уже говорил господину Торме. Он передаст вам мою точку зрения. Конечно, я не запрещаю наблюдений, об этом не может быть и речи, — обращаюсь я к Торме, — но, повторяю, не очень верю во все это и считаю несвоевременным занимать людей и волновать их. Поэтому прошу отстранить стрелков от этого дела. Наблюдения надо продолжать, но без моего ведома ничего не предпринимать. Поняли? — спрашиваю я, отступив на шаг назад.

Оба отдают честь. У Гаала такой вид, как будто его оглушили. Торма начинает пробуждаться, соображать, и в его мозгу, видимо, что-то определяется. Они уходят. В дверях Гаал останавливается, смотрит на меня, потом резко отворачивается.

— Гаал, — говорю я тихо.

— Слушаю, господин лейтенант.

— Гаал, если вы не согласны с тем, что я сейчас приказал, можете подать мне рапорт, в котором выскажете свою точку зрения относительно этого предполагаемого подкопа. — Потом поворачиваюсь к Торме: — Ты тоже, если хочешь, можешь подать по этому поводу рапорт, который я немедленно отправлю в батальон.

— Я? Едва ли, — неуверенно говорит Торма.

По лицу Гаала проходит горькая улыбка.

— Очевидно, у господина прапорщика нет своей точки зрения, — роняет он.

Это, безусловно, дерзость. Торма опешил и в первый момент даже не понимает случившегося.

Чтобы не слышать дальнейших пререканий, я закрываю за ними дверь. Слышу, как, подымаясь в окопы, Гаал примирительно говорит:

— Видите ли, господин прапорщик, я тоже не совсем понимаю, что произошло с господином лейтенантом.

Через час проверяю, пошел ли отряд по назначению. Ушли. Встречающиеся по пути гонведы приветствуют меня весьма сдержанно, а некоторые долго смотрят мне вслед. Они уже все знают. Лейтенант запретил принимать контрмеры. Что могут думать эти люди?

Спускаюсь в каверну второго взвода. У входа никого нет, и я, никем не замеченный, прячусь в тени. В конце каверны, где находится наблюдательный пункт, горит свеча. Вокруг нее сидит группа солдат. Тихо беседуют. Я останавливаюсь у пирамиды, где меня скрывают навешанные шинели.

— А как по-вашему, для чего нужна война господам?

— Слишком много было народа и недовольство большое, так вот и надо было пустить крови, чтобы народ стал потише.