Добрая весть. Повесть о Ювеналии Мельникове

Шхуну он отремонтировал, хватило сил. Не хватило сил прийти в доки, когда шхуну снова спускали на воду. Крыши домов скрывали от его глаз голубой волжский простор и шхуну у берега — шхуну, которая еще помнила тепло его пальцев. Это он, Мельников, решил для устойчивости добавить ей боковые кили. Разыскал нивелир, правда испорченный, пришлось ремонтировать. На ветру, на морозе ремонтировал шхуну, ползая по мерзлой земле и на коленях и на брюхе. Вскоре почувствовал себя совсем больным. Рано или поздно, а веревочка, на которой висит слишком тяжелый для нее груз, рвется. Так и силы его, Ювеналия.

Взявшись обеими руками за подоконник, Ювеналий смотрел слезящимися от напряжения глазами на крыши домов, освещенные утренним солнцем, а видел шхуну, которая медленно, и потому немножко грустно, плыла по синей волжской воде — к морю… Сын приоткрыл дверь:

— Папа, ты уже не спишь, к тебе можно?

— Как будто он спал! Разве можно назвать сном это полуобморочное бдение в сонном доме, сонном городе, сонном мире, когда от одиночества, безнадежности, усталости мозга (мозг устает думать, мозг хочет забыться, это еще страшнее, чем усталость тела) временами кажется, что ты — заживо погребенный… Переплыть через такую ночь по волнам боли и удушья — чего это стоит! Но Ювеналий взял себя в руки и весело (голова раскалывалась и туман перед глазами) улыбнулся навстречу сыну:

— Конечно, не сплю, сынок! И жду с нетерпением, когда ты расскажешь мне о шхуне.

Мария с детьми ходила в доки — посмотреть, как отчалит от причала шхуна, которую он возвратил к жизни. Вместо него ходила.

— Папа, я видел твой корабль. На нем такая большая машина, точно как ты рисовал. И живая, дышит. Я ее тихонько спрашиваю: «Машина-машина, кто тебя вылечил, когда ты заболела?» А машина отвечает: «Твой пана вылечил»…

— Не только папа, но и ты ведь помогал мне.

— Я — немножко, я — маленький, а вырасту — буду много-много помогать тебе. Мы сделаем вместе большой корабль…

— Может, и в самом деле механиком будешь, — задумчиво произнес Ювеналий, кашляя в сторону. Он уже боялся заразить мальчика, он уже не верил врачам, которые до сих пор утверждали, что у него не туберкулез, даже Марии не верил. Мария его жалеет, правды не говорит. Мальчик радостно закивал кудрявой головкой:

— Очень хочу механиком. Как ты, папа…

Удивительная штука — время. Течет сквозь тебя, каждый миг чувствуешь его неумолимое течение, а ведь не удержишь, не остановишь, и только то, что успел сделать в мгновение твоей жизни, — твое. Сколько самого себя успел отдать времени? Самоотдача — вот спасение людей, тонущих во времени. А когда все силы отданы и твое время уплывает вместе с тобой, начинается время сына. Тебя уже не будет, ты уже не почувствуешь течения времени. Как это, наверно, больно!..

Ювеналий даже подосадовал немножко, что в комнату вошла Мария с дочкой на руках. Какую-то очень важную для себя мысль он почти осознал — и вдруг она ускользнула. Но крохотная дочь улыбалась отцу так радостно, так жадно к нему тянулась, что досада сразу прошла и даже смешно сделалось: не наломал еще головы себе за бессонную ночь, философ доморощенный… Протянутые к тебе в радостном порыве детские ручонки, нежные, словно крылья чайки над волжской гладью, — это и есть самая мудрая в мире философия…

В такие вот страшные ночи, какие он сейчас переживает, только мысль о детях держит на поверхности. Ибо такой непоборимый искус — утонуть, забыться, исчезнуть, чтобы вместе с тобой исчезла и боль, которая терзает тело. Несколькими годами раньше, еще в Ромнах, когда болезнь, обострившаяся в Лукьяновской тюрьме, тоже хватала его за горло, Ювеналий в минуту слабости просил Марию достать револьвер, чтобы покончить с собой, когда откроется, что у него действительно туберкулез. Тогда Мария пообещала. Но сейчас мысль о револьвере даже не возникала, хотя мучился он больше, чем в Ромнах. Нужно жить, он не имеет права умереть и оставить Марию с двумя маленькими детьми на чужой стороне. Он осторожно, чтобы не дышать на малютку, взял девочку на руки, привлек к груди:

— Вот отбудем ссылку, Марийка, вернемся в Киев — жизнь начнется! До тех пор и устройство жизни переменится, другое все будет, и нам праздник да благодать: внуков нянчить и новому вокруг радоваться…

Он искоса посмотрел на Марию — верит ли? И увидел в уголках глаз жены слезинки.

— А ты мне спился, Ювеналий.

— Молодым и красивым, надеюсь, не таким вот стариком, укутанным одеялами?