Добрая весть. Повесть о Ювеналии Мельникове

Смеркалось, шум базара понемногу угасал, только в обжорных рядах стало еще теснее — в мастерских и на заводах кончалась смена и рабочие-одиночки спешили на запах дешевого, из требухи, жаркого. Ювеналий протолкался к воротам. То тут, то там шмыгали подозрительные молодые люди, но Мельников за свои пустые карманы не опасался; в воротах нищие хватали его за полы грязными костлявыми руками. Однако сразу же отпускали — в карманах не звенело; девушки с синими тенями вокруг глаз, в забрызганных грязью юбках жались к заборам, но они даже не останавливали на Ювеналий предупредительно-бесстыдных взглядов, чувствуя, что этому человеку скорее нужен хлеб, чем любовные утехи. Выше по взгорью, в Старом городе, фонарщики с лестницами на плечах переходили от фонаря к фонарю, и бледно-розовые газовые светильники отмечали их путь. Бибиковский бульвар мерцал сквозь туман желтыми, оранжевыми, зеленоватыми от абажуров окнами. Кортеж черных карет промчался мимо. Резвые сытые кони разбивали копытами ледок мартовских луж, и одинокие прохожие испуганно прижимались к стенам домов.

Пора было идти к Маньковским, у них сегодня собрание…

Ему открыла горничная.

Из гостиной сквозь неплотно прикрытые двери доносилось пение. Молодой баритон трогательно напевал популярную польскую песенку. Пока Ювеналий раздевался и приглаживал у зеркала свои вихры, горничная пронесла самовар — после очередных посещений жандармов Маньковские делали все, чтобы собрания киевских революционных групп, главным образом польских и литовских, внешне выглядели как веселые вечеринки. Певца и пани Маньковскую, аккомпанировавшую ему, было едва видно в дальнем углу гостиной за желто-синими пасмами табачного дыма. Одной из примет эмансипации среди прогрессивной киевской интеллигенции стала папироса, и эмансипированные женщины курили люто, пожалуй, больше, чем мужчины.

Только Ювеналий переступил порог, как ему навстречу выкатился невысокий полненький человечек:

— Господин Мельников, я вас так жду! Хочу познакомить со своими товарищами, которые пришли сегодня только ради вас, полноправного представителя киевского пролетариата. — Он подхватил Мельникова под руку и повел к компании молодых людей. — Господа! Честь имею познакомить с сознательным сыном класса, класса, за которым огромное историческое будущее, который вольет свежую кровь в наши революционные ряды; класса, который рано или поздно возродит и нашу независимую Речь Посполитую от моря до моря. У товарища Ювеналия внушительное революционное прошлое, он лично знаком даже с петербургскими тюрьмами…

Ювеналий уже немного попривык к высокопарным речам киевских социал-демократов, но слова о его революционных заслугах и о «Речи Посполитой от моря до моря» были ему неприятны. Он едва дождался конца пышной тирады и сдержанно пожал руки панам и панночкам из «Союза молодежи польской социалистической». Они восторженно смотрели на Мельникова — социал-демократическая фразеология была в моде, интеллигенты искали связей с пролетариатом, а прочных связей не было; на каждого сознательного рабочего приходилось по десятку пропагандистов. Чтобы пробраться в пролетарскую среду, студенты и интеллигенция снимали у рабочих жилье, ложились в больницы для чернорабочих, рядились в украинскую одежду и слонялись по шинкам и базарам. Однако чаще всего сети на берег вытаскивались пустыми, а «рыбаки» постепенно разочаровывались. А тут вдруг является самый настоящий рабочий, да еще только что из тюрьмы, где отбывал наказание за революционную работу.

Ювеналию что-то говорили, вызывали на доверительный разговор, сватали в организацию, а он лишь скупо улыбался, молча слушал. Это было привычное для него за последние недели состояние: молчать, слушать, анализировать, взвешивать. Он не торопился приставать к тому или иному кружку, даже к марксистскому. Ему были ненавистны пустые споры, голословные теоретические заявления, либеральные разговоры за чашкой чая, в табачном дыму. Ему не терпелось заняться серьезной практической работой в массах.

Он сел в кресло, взял любезно поданный ему чай. Чашка была теплой, и он грел ладони, вспоминая рынок, голодных, изможденных работой пролетариев, нищих, торговок, кучи старья вдоль ограды, «фараона» у ворот, — это была реальная жизнь, он ее знал, оп ею жил, ею дышал.

Внимание Ювеналия привлек разговор в соседнем кружке, становившийся все громче. К нему уже прислушивалось большинство гостей.

— Вы, марксисты, радуетесь страданиям, которые причиняет нашему народу капитализм, — горячился сидевший на кожаном диванчике молодой человек в высоких сапогах и жилетке — под мастерового. — Вы считаете капитализм, эту язву, разъедающую народное тело, прогрессом! И как вы, вы, господа, осмеливаетесь говорить от имени нашего многострадального народа!