Добрее одиночества

Кто-то беззвучно вошел в комнату, и только когда вошедшая бросила на кровать подушку, Жуюй ощутила ее присутствие. Резко обернувшись, Жуюй увидела Енин, которая сидела на кровати; ее взгляд был обращен на Жуюй, но расфокусирован, она, похоже, всматривалась в то, что сама себе рисовала в воображении. Жуюй обратила внимание за ужином, что Енин, высокая и худосочная девушка, со всеми вежлива, но мало ест и мало говорит. Тетя не бомбардировала гостью вопросами и не потчевала ее усиленно, но видно было, что Тетя нервничает, и ее беспрерывная трескотня была еще глупей, чем обычно. Жуюй замечала – и поведение Тети при гостье это подтвердило, – что она суеверно боится тишины, как будто даже крохотный перерыв в обмене репликами – проявление ее несостоятельности или, хуже, предвестье некой беды.

– Я думала, ты смотришь телевизор с Шаоай, – сказала, подождав, Жуюй старшей девушке, которая все молчала и не отводила глаз.

Что-то в Енин внушало Жуюй тревогу, но она была слишком юна, чтобы это распознать: старшая девушка действовала в жизни в том же, что и Жуюй, амплуа нарушительницы принятых правил; самое болезненное поражение из всех – поражение от своей же стратегии в чужих руках.

Енин дернула плечами. В общей комнате – в спальне это было слышно – Шаоай переключила канал.

– Что ты делала, когда я вошла? – спросила Енин.

– Ничего.

– Невозможно делать ничего.

– Просто сидела и думала.

– О чем думала? Или о ком?

Жуюй пожала плечами и тут же осознала, что переняла этот недружелюбный жест у Енин.

– Ты случайно не с богом своим разговаривала? Шаоай говорит, ты с ним общаешься больше, чем с нами, смертными, – сказала Енин, выбирая слова со зловредной аккуратностью.

Жуюй встретилась с ней взглядом. Енин ждала и, так и не услышав ответа, показала подбородком на футляр с аккордеоном в углу.

– Твой аккордеон?

– Да.

– Говорят, тут никому не удалось уговорить тебя снизойти и сыграть.

Ее что, подумалось Жуюй, Шаоай послала ее унижать? Иначе зачем Шаоай вообще могло понадобиться говорить про нее с подругой? Шаоай ее невзлюбила, это было ясно как день. Она почти не разговаривала с Жуюй, что было, надо сказать, к лучшему, потому что в эти дни она редко разговаривала с кем-либо без того, чтобы огрызнуться; но поздно вечером она без устали демонстрировала свою к ней враждебность и отвращение. Ждала, пока Жуюй ляжет, гасила свет и продолжала читать при переносной лампе, яростно переворачивала страницы и иногда, кончив чтение, швыряла книгу на пол через комариную сетку. Жуюй, старавшаяся вставать как можно раньше – к счастью, Шаоай спала слишком долго, чтобы затевать утром новый раунд молчаливой конфронтации, – иногда бросала взгляд на книгу на полу, если она лежала названием вверх. Несколько дней подряд это была книга «Второй пол» некой де Бовуар; название смутило Жуюй, и, запомнив этот желтый корешок и потрепанный вид, она старалась не смотреть, даже если книга пялилась на нее с пола. Были и другие, потоньше, все с неприятными названиями: «Тошнота», «Мухи», «Чума». Одна книга, впрочем, привлекла внимание Жуюй: «Исповедь сына века»; она была не прочь узнать, о чем это, но не смела шевельнуть страницей, боясь, что Шаоай проснется и застанет ее.

– Я играла на пианино в твоем возрасте, – сказала Енин. Смешно, подумала Жуюй: говорит так, будто мы из разных поколений. – Все время практиковалась. И все равно времени не хватало, я жалела, что в сутках не сорок восемь часов. Вот я и удивилась, когда наша с тобой подруга мне сказала, что ты здесь ни разу не притронулась к инструменту.

– Аккордеон – громкий инструмент.

– Все инструменты громкие.

– Не хочу беспокоить Дедушку.

– С чего ты взяла, что можешь его обеспокоить? – спросила Енин, но затем ее голос смягчился. – Меня тревожит, что ты потеряешь навык, если не будешь играть каждый день.

– Я могу подождать до начала школы. Можань говорит, там есть музыкальный класс.

– И все-таки ваши соседи наверняка думают, что ты от заносчивости не хочешь им сыграть.

– Никто так не думает, – возразила Жуюй.

– Откуда такая уверенность? – Енин с невинным удивлением широко открыла глаза, но затем опять их сузила. – Ты слишком юная, ты ничего еще не знаешь. Ты и половины не знаешь того, что люди о тебе думают, – промолвила она с мягкой печалью бессилия, словно об искалеченном животном или мертвом младенце.