Добрее одиночества

Празднование первого октября на площади Тяньаньмэнь началось и кончилось; без происшествий, невольно с разочарованием думала Можань, которой приходило до этого в голову, что кто-то, может быть, найдет способ выразить протест против мероприятия, проводимого там, где всего четыре месяца назад лилась кровь. Но кровопролитие, даже если оно не было забыто, особой тени на этот день не отбросило. Никто не залез на фонарь, чтобы выкрикивать лозунги, и не было никаких спланированных подрывных действий: никто не бросил в толпу самодельный детонатор – не чтобы убить кого-то или ранить, а чтобы вызвать панику; ниоткуда не пришло ложного сообщения об угрозе, которое побудило бы власти к эвакуации. Так что ее с Бояном тайные надежды не сбылись.

Единственное, что внесло в этот день драматический элемент, произошло в школе перед празднованием. Когда все собрались, директор Лю выдала каждому классу два тюбика губной помады и сказала: есть распоряжение на уровне района, чтобы девочки имели праздничный вид. Никто не возразил, ссылаясь на правила, где было ясно написано, что косметика в школе запрещена; но, когда дошла очередь до Жуюй, она передала тюбик следующей девочке, не воспользовавшись им.

– Почему? – спросила староста класса. – Она не ядовитая.

Можань ощетинилась, готовая встать на защиту подруги. Вообще-то Жуюй была не из тех, кто поднимает шум и привлекает к себе чрезмерное внимание; правда, она не надела нарядного платья, как было велено. Сегодня на ней было зеленовато-серое хлопчатобумажное платье с длинными рукавами, одно из тех, что она привезла с собой, – ничего яркого, цветного, кроме выделявшейся на фоне ее анемичной кожи красной ткани, требуемой для танца, которую она, в отличие от других девочек, повязавших ее себе как шарфик или на голову, а то и сделавших на груди подобие цветка, обмотала вокруг запястья.

Негигиенично, ответила Жуюй. Староста уставилась на нее, в ужасе от такой дерзости, но Жуюй только полуулыбнулась; ее нескрываемое презрение контрастировало с яростью старосты – та покраснела, ее грудь вздымалась, она пыталась подыскать слова и не могла.

Староста была девочка малоприятная, и Можань уже видела, кем она станет, – женщиной, которая без колебаний будет третировать тех, кому повезло меньше. И все-таки Можань сочувствовала ей, опасаясь при этом, что в глазах Жуюй ее, Можань, положение мало отличается от положения старосты. Вздохнув, Можань ступила между старостой и Жуюй.

– Давай лучше не будем поднимать из-за этого шум, – примирительно сказала Можань старосте. – А то как бы директор Лю не подумала, что ты плохо справляешься.

Вечер, похоже, всем доставил удовольствие. Школьники кружились тесными цепочками под звуки громкоговорителей, оглашавших людское море песнями. Всего исполнили четырнадцать танцев, каждые полчаса – пятнадцатиминутный перерыв с салютом.

Когда забабахало и затряслась земля, Можань оглядела своих одноклассников – они радостно кричали, вспышки в небе озаряли их поднятые кверху лица. Один мальчик залез на другого и завопил: «Смотрите, где я!» Посмотрел мало кто, но, соскочив, он восторженно разглагольствовал, какая тьма народу. Четыреста тысяч, сказал он, не каждый день тебя столько человек увидят.

Одноклассник, чей отец, говорили, возглавлял партийную ячейку фотоагентства, подошел с дорогим на вид фотоаппаратом и попросил Жуюй и Можань попозировать. Можань подозревала, что он, как и несколько других мальчиков в классе, неравнодушен к Жуюй. Можань чувствовала, что, глядя на нее их глазами, больше может понять про Жуюй, чем воспринимая ее непосредственно. Не питая к ним никаких ответных чувств, Жуюй, тем не менее, позволяла им подходить к себе на переменах, задавала им вопросы и выслушивала ответы с вниманием, которое, должно быть, и льстило мальчикам, и обескураживало их; бывало, они, не выдерживая ее испытующего взгляда, краснели и заикались.

Мальчик попросил Жуюй и Можань встать рядом. Присел, чтобы найти правильный угол и навести аппарат на фокус, потом опустился еще ниже. Куда смотреть, спросила Можань, и мальчик ответил: вперед, чтобы выглядеть отважными воительницами.

В отличие от мальчиков, девочки из их класса, казалось, не питали к Жуюй большой симпатии, и ни одна с ней не подружилась. Для Жуюй это вряд ли много значило, но Можань было и обидно за Жуюй, и приятно, что ей самой позволено быть пусть и не в полном смысле слова, но подругой.

Бабах – и небо осветилось. За долю секунды до того, как щелкнул затвор фотоаппарата, в кадр впрыгнул Боян и, чтобы удержать равновесие, положил руки на плечи обеим девочкам. На напечатанном снимке Можань смотрела вперед, как велел юный фотограф, с видом скорее ошеломленным, чем воинственным; Жуюй повернула голову к незваному гостю, так что ее лицо получилось в профиль, за ним – смеющееся лицо безумно торжествующего Бояна; а поверх трех голов – распустившиеся красные, оранжевые, пурпурные, серебряные цветы салюта.