Доброе слово

Мне дали пятый класс, я открыла двери, и дети нестройно прокричали «здравствуйте». Это звучало, как настройка инструментов в оркестре. День стоял теплый. Я надела белое платье, новое сверкающее белое платье, я сама его подсинила, накрахмалила и отутюжила и уже заранее представляла себе, какой это будет торжественный момент.

Когда я поднялась на кафедру, мне стало ясно, что оделась я не к месту, я светилась, словно фонарь в потемках, словно освещенная мишень, и в меня целились сорок пар глаз: любопытных, насмешливых, равнодушных, осуждающих, критикующих, сердце мое колотилось в груди, дети могли слышать его биение, и тут одна из девочек тихонько сказала: «Ой, Белянка».

Кровь бросилась мне в лицо, в классе поднялся шум, я понимала, что должна, должна немедленно собраться, иначе ученицы меня разнесут в пух и прах.

— Садитесь, — сказала я строго (сердце подвело меня). — В следующий раз для приветствия только встаньте, ваши крики никому не нужны.

Парты скрипели и хлопали. Я боялась повернуться к классу спиной, я ощущала его, словно хищного зверя, которого можно либо укротить, либо погибнуть. Окинув класс взглядом, в какую-то долю секунды, в короткое мгновение глобального осмотра, если можно так выразиться, я поняла, что мои подопечные в определенном смысле старше и опытнее меня, что это они — взрослые, а ребенок — я.

Позже, лишь много позже, я сумела объяснить себе причину: этих девочек с малых лет била жизнь, а я росла оранжерейным растеньицем.

Дома меня воспитывали в отвращении к политике, я обходила ее, как кошечка-чистюля обходит лужу, тогда я не могла еще знать, что, вопреки моему желанию, жестоко столкнусь с ней. Но существенно не это, я хочу сказать другое: ни человек, сторонящийся политики, ни ярый противник какого бы то ни было социального уродства не может не отметить разницы между тогдашними детьми и нынешними.

Первые мои ученицы были, кстати, все на одно лицо — словно стайка воробышков, словно серые мышки, я с трудом различала их; люди помоложе сейчас даже представить себе не могут, как отражается на внешности нищета целых поколений и социальных групп. Нищета оставила след на каждом лице, сделала всех одинаковыми, всех отметила печатью извечной бедности, я и сейчас не смогла бы толком это объяснить, но все девчушки казались мне серыми, их лица, одежда — все было пепельного цвета, цвета тысячелетних наносов, ни смыть, ни соскоблить который невозможно. И смех был подернут серой паутинкой, присыпан пеплом, движения скованны. Мои девочки были робкими, но вместе с тем дерзкими, они были чужими, словно представители какого-то иного племени. Мне до сих пор больно, что я не сумела полюбить их.

Я вдалбливала в их головы знания, которые казались им ненужными и, скорее всего, действительно были ни к чему, но я в те времена не осмелилась бы даже мысли такой допустить, я была учительницей и стремилась научить их тому, что мне предписывала программа. Мне исполнилось девятнадцать, и я не умела объяснить, что в жизни главное, ведь я и сама этого не знала.

Впрочем, я ведь собиралась рассказать вам о розах. О розах и об Аничке. Она была такая же мышка, как и все другие, тощенькая, бледная, мордашка ложечкой, а на ложечке большие, с прищуром, настороженные глаза. Это она, Аничка, выдохнула на моем первом уроке: «Ой, Белянка».

Я обратила на нее внимание позже, в весьма тягостной ситуации, о которой мне тяжело говорить. Но и обойти ее невозможно, ибо она связана со всем повествованием.

Я заметила, что во время занятий по классу летают смешки, захватывая одну парту за другой. На свою беду, я перехватила у девочек листок бумаги. Извините, но и сегодня я еще краснею, на ней было до безобразия неприличное по своей наивности изображение мужчины и женщины, сначала я не слишком вникла в суть изображенного, пока, к своему ужасу, не прочла подписи: «Белянка и Янда». Янда! Это имя сейчас переплелось с моим, но тогда было мне неизвестно, я не знала даже имени учителя из мужской школы и ни у кого не отваживалась спросить, я даже не осмеливалась думать о нем, только мечтала, как мы встретимся в половине восьмого и пройдем, потупив глаза, друг мимо друга, лишь мелькнет и погаснет искорка, все осветив. В конце концов мы поженились и счастливо прожили месяц, один лишь месяц, один-единственный месяц, и ту долгую счастливую прелюдию, и мучительные ее отзвуки. Потому что во время оккупации он был казнен.

Но тогда все только начиналось, робко и неясно. Мы не коснулись друг друга даже полой пальто, даже взглядом, а я уже держала в руках безобразно непристойный рисунок, невероятный для девичьего класса. Меня это сразило чуть не насмерть, я едва не потеряла сознания. Я подняла руку ко лбу, и листок упал на пол.

Аничка проворно подскочила, смяла его, я, как слепая, вышла из класса, а девчушка выбежала следом. Она гладила мою руку и эдаким древним, бабушкиным тоном успокаивала: «Ах, пани учителька, это же просто шутка, стоит ли переживать из-за такого…»