Добролёт

Я забрал у Глаши банку, поставил на стол рядом с бутылкой «Архи», но, посчитав, что такое соседство противоестественно, начал искать, куда бы спрятать водку. Глаша рассмеялась, она всё поняла. Про себя я успел отметить, всё, что положено иметь девушке в её возрасте, было при ней. Глядя на её ладную, прибранную фигурку, мне почудилось, что в этой ещё не ставшей моей избе всё стало на своё место, и даже отсутствие света было как бы на руку. Тихо, потрескивают дрова в печи, а за моей спиной в окна смотрела тёмная тишина, и вечернее спокойствие, такое не встретишь в городе, где в любой квартире светло, как в операционной. «Что ж, сегодня для меня кто-то устроил день открытых дверей, – подумал я и тут же, усмехнувшись, задал себе вопрос: «А вот если были ли бы у меня ворота и глухой высокий забор, то сидел бы один и таращился на свою тень?»

– А мы здесь тоже молочком балуемся, – сообщил Коля, кивнув на бутылку. – «Арха» называется, не слыхала?

– «Архи», – поправил я.

– Из Монголии. Хочешь попробовать? – предложил Коля. – Вкусная!

– Детей приучать нельзя! – забеспокоился я.

– Тем более спаивать, – засмеялась Глаша.

Она быстрым глазом окинула комнату, выгнутый пол, тенёты на стенах, разводья на потолке (крытая драньём крыша школы давно сгнила и пропускала воду), и неожиданно её взгляд остановился на стоящем ящике этюдника, на котором стояла начатая картина.

– Ой, можно посмотреть? – И вновь с детским любопытством глянула на меня.

– Смотри, но она ещё не закончена.

Оставив у порога резиновые калоши, она, неслышно ступая шерстяными носками, подбежала к этюднику, присела и начала рассматривать картину. Я глянул на стоящий на полу возле стены белый холст, на нём отпечаталась тень Глашиной головы (точно весь свет керосиновой лампы был направлен в одно место) с графически чётким профилем, которым можно любоваться и наслаждаться, как нечто совершенному, сотворённому природой художественному мазку. Я чуть было не крикнул, чтоб она замерла и осталась в этом положении подольше, а я бы схватил уголёк и сделал набросок.

– Красиво! Вы художник?

Я хотел возразить, что, вообще-то, не художник, просто любитель, но, чтоб не разочаровывать её и себя, промолчал. Глаша вздохнула и, вновь быстро глянув на меня снизу своими чудными глазами, спросила:

– У вас странный мазок. Вы какие кисти используете?

– Разные. Здесь, например, я начал писать не кистью, а мастихином. В каждом деле есть свои тонкости.

– Расскажите, пожалуйста, мне интересно, – попросила Глаша.

– Вначале грунтую холст, затем на палитру выдавливаю краски. В растворитель для мягкости добавляю олифу. Если пишу акриловыми красками, то ставлю воду.

– А мне нравится Клод Моне, – сообщила Глаша. И ещё Эдгар Дега, его «Абсент».

О-о-о! Для меня её слова прозвучали неожиданно, только что перед глазами был топор с расхлябанным топорищем, керосиновая лампа, банка парного молока – и вдруг на тебе, на десерт Клод Моне и Дега. Конечно, назвав картину «Абсент», Глаша намекнула на стоящую на столе бутылку «Архи».

– А ну, присядь, – попросил я.

Достав чистый лист ватмана, я усадил Глашу на табурет, пододвинул к себе этюдник и угольком начал набрасывать её портрет.

– Ой, мне надо идти, меня ждут, – не особо настаивая, сообщила она.

– Я сейчас быстро набросаю. Только ты не вертись и не торопись!

Намечая абрис, и чтоб она не заскучала, я начал расспрашивать свою неожиданную гостью.

– Так чем ты здесь, в деревне, занимаешься?

– Ухаживаю за лошадьми.

– Ну а вообще? В городе, например. Ведь ты там живёшь?

– В городе? – Глаша на секунду задумалась. – Аделина Рафкатовна послала мои документы в Айову. Это в Америке. Буду финансистом.

– Вот как! Тебе нравится?

– Не, но она настояла.

– А чего здесь? Все летом куда-то едут. На море, в другие страны.

– Вот я и приехала. Сюда! Я люблю лошадей. Они умнее и добрее людей. В прошлом году мы ездили в Таиланд. Скукота, вода, как тёплый чай и жара. А здесь воздух хоть с чаем пей.

Я даже вздрогнул при упоминании воздуха, который можно пить с чаем. Продолжая наносить штрихи угольком, я решил блеснуть своими познаниями в рисовании и заодно рассказать, чем я намерен здесь заниматься.

– В живописи есть немало картин со сценами… – Тут я слегка замялся, мне не хотелось, чтобы мои слова прозвучали осуждающе. – Пьянства. Сцены с подвыпившими людьми писал Рубенс, Ян Стен «Гуляки». Да и наши, тот же Маковский «Тихонько от жены». Примеров можно привести множество. Но мне больше нравится пейзаж.

– А это у вас что, патефон? – неожиданно спросила она.

– Патефон, он работает. Хочешь послушать?

– Меня ждут. Можно я посмотрю?

– Что, патефон?

– Нет, ваш рисунок.

– Да я только сделал набросок.

– Ну, немножечко!

– Давай договоримся, ты ещё ко мне придёшь.

– Хорошо! – И, не ожидая моего разрешения, тенью скользнула ко мне за спину.

– Похожа! И как вам это удается? Больше ничего не делайте, а то зарисуете! Я здесь такая решительная.

– И красивая, – добавил Коля, рассматривая рисунок. – Так ты сама сказала, Аглая решительная и красивая

– Блестящая, – поправила Глаша. – А вы лошадей можете нарисовать?